Вот свежая статистика. – Глебовский разложил на столе листки с диаграммами. – Чудны дела твои, кто бы ты ни был там, на небесах! Но и даже ты мне внятно не сможешь ответить, почему отставкой Джахарийского так озабочены домохозяйки, работники ЖЭКов, милиционеры, учителя, а главное – пенсионеры, сорок процентов! Во всех газетах, радиоприемниках, телевизорах, утренних электричках и поездах метрополитена – везде шу-шу-шу: «а вы знаете ...сняли?», «а вы слушали?..», «сегодня передали...», «да что вы говорите, какой ужас!» И главное: «Ах, что теперь будет?.. что будет?!»

Да какое вам собачье дело, вы-то здесь при чем? Я, конечно, могу вам ответить, что будет с пенсионеркой тетей Шурой после неожиданной отставки моего всесильного шефа! Ничего не будет, ровным счетом ничего! Как жила она в своей малогабаритной клетушке, так и будет жить ровно столько, сколько отпустит ей Бог на дожитие! Как получала пенсию, начисленную по принятому только у нас в стране принципу: «От каждого – по возможностям, каждому – что дадут», так и будет получать. Как ходила голосовать, так и будет ходить, вот только выбрать она, болезная, никого не сможет: народ-то голосует, а выбирают другие и в другом месте. В этом и заключена великая истина суверенной демократии. Так что поводов у нее и таких, как она, вовсе нет. Ну отчего же тогда народ вибрирует?

– Боится, что и сегодняшнюю малость отберут, да еще войну развяжут, пенсию урежут, проездные отнимут! – услышал Павлин спокойный голос недавно снятого шефа и вздрогнул.

Правая рука как бы невзначай скользнула в нишу между крышкой стола и тумбой с ящиками, вцепилась в большую, забранную в застекленную рамку фотографию; левая – натянув рукав пиджака на внутреннюю сторону ладони, принялась вытирать невидимые на стекле пятна. Для пущей убедительности Тойотович пару раз на него хукнул, еще потер и, как бы любуясь, поставил фото на привычное место, слева от себя. Довольный уловкой, поднял голову, чтобы улыбнуться шефу, и остолбенел – в кабинете никого не было.

Павлин Тойотович, как человек, публично исповедующий мистику и метафизику, еще с диссидентских времен своей юности твердо знал, что мир материален, духов, монад и прочих сказочных персонажей в объективной реальности не существует, а потому по-настоящему испугался. На всякий случай он вышел из-за стола, заглянул в приемную, споткнулся глазами о своего верного и в любой момент готового все исполнить секретаря Ванечку Ван Блюма, вернулся обратно, толкнул для уверенности дверь комнаты отдыха – пусто.

«Это глюки! – мысленно вынес он неутешительный диагноз. – Доработался! И в твои-то неполные пятьдесят! Слуховые галлюцинации, это уже слишком! – Павлин Тойотович панически боялся болезней, особенно умственных, и на то были определенные, так сказать, наследственные причины. Он сел обратно за стол, с раздражением взял фотографию, на которой был запечатлен в обнимку с улетевшим в никуда шефом, и сунул ее обратно в нишу.

Однако нематериальные странности приняли материальный характер: массивная золотая авторучка, украшенная барельефом из снежного барса с рубиновыми глазами, душащего изумрудноглазую серну, поднялась над столом, изготовилась для письма и, коснувшись белого листа, начала аккуратным школьным почерком бывшего начальника выводить слова:

«Павлин! Ты мудак! Такого даже я от тебя не ожидал! Мы все в этом доме подлецы, но чтобы вот так, сразу! Это слишком! Фотографию не мучай, лучше выкинь: не казенный портрет и учету не подлежит! А я тебя из сердца своего выкину, гаденыша!» – даже по письму чувствовалось – Джахарийский не на шутку распалялся.

Политкомбинатор сидел белый как мел. Пальцы его непроизвольно вцепились в подлокотники кресла и, казалось, прикипели к кожаной обивке, а остатки сознания готовы были в любой момент покинуть гудящую пустотой голову.

«Да что же ты так бздишь? – продолжало поскрипывать вечное перо. – Водички попей. Не дрейфь, с ума ты не сойдешь, пока я этого не захочу. И еще, для твоего сведения, я – не мистика, не дух какой-то поганый, я – воля! Воля, Павлинчик, ничего, что я тебя как встарь называю? Воля, она, недалекий ты мой, субстанция материальная и вполне объективная, пугаться ее не следует. А теперь слушай! Вернее, читай и запоминай. Указ, в котором прописано небытие мое, недруг мой на сороковом году нашей лютой дружбы все же протолкнул! Документы у меня отобрали, машины лишили, с дачи поперли, перед Всемирными опозорили, а здесь еще и ты... да ладно! Вся надежда на тебя, дружок. Преемник тобой очарован, и не без моей помощи, кстати. Жена Всевысочайшего говорит, что без твоих телебаек заснуть не может, пишет их себе на плеер и перед сном слушает. В этом – наше с тобой спасение. Я тебя не пугаю, но, видится мне, следующий на вылет ты. А как иначе? Ты ведь мой кадр».

Перо бегало по бумаге как сумасшедшее. От спешки почерк становился небрежным и плохо читаемым. Павлин с трудом за ним поспевал, ну а понять, куда клонит бывший начальник, никак не мог.

«Я знаю, где спрятано яйцо с бессмертием Сучианина, и ты мне поможешь его достать и займешь его место, а я так и останусь пастухом медведей да удельных берложников, мне это ближе. Вижу, согласен. Только говорить со мной в кабинете – сам знаешь и встречаться тоже не следует. Лучше переписываться. Возьми другую ручку и напиши: „Согласен“. Ну, давай же, не трусь, и у тебя есть, хоть и паршивая, но воля!»

Павлин Тойотович, словно в горячке, с трудом отлепил от подлокотника руку, вытащил из кармана свою любимую (матушкин подарок) старинную авторучку с допотопной резиновой пипеткой для забора чернил «Радуга» и дрожащим почерком вывел на том же листе: «Согасен». Чужая невидимая рука тут же вписала пропущенную букву и добавила: «...вот так-то лучше, а фото верни на место, паскудник!»

Первое, что сделал Глебовский, ощутив возможность координировать свои движения, – достал злосчастное фото и отнес его в книжный шкаф в комнате отдыха, а на стол поставил фотографию Преемника с личной Вседержавной росписью. «Так оно будет правильнее. Воля не может быть материальной! – испуганной птицей билась в пустой голове одинокая мысль. – А врачу надо показаться».

Несколько придя в себя, Павлин решил перечитать начальственный бред. Акуратно завинтил колпачок мамашиного подарка и подвинул к себе дурацкую писанину. Никаких записей на девственно чистых листах бумаги не было. Только почти в самом низу красовались его каракули «Согасен» и все. Павлин, протянув руку с хищно растопыренными, полусогнутыми пальцами, схватил этот жалкий лоскут произведенный из некогда живого древа, и сунул его в жадную щель бумагоизмельчителя. Черная пластмассина утробно заурчала, с аппетитом перемалывая бумагу мелкими щучьими зубками в бесформенную труху. Остатки листа вывернулись в последнем смертельном изгибе, Павлин последний раз увидел свои закорючки и снова вздрогнул: над его пляшущими буквами красовалась выведенная рукой начальника, пропущенная им от волнения литера «л». Он протянул руку, чтобы выхватить это немое свидетельство неведомой ему реальности из бесчувственной пасти, но было поздно, ненасытные железные ножи завертелись быстрее в ожидании новой жертвы.

Из полукоматозного состояния его вывел заглянувший в кабинет Ванечка.

– Павлин Тойотович, к вам Ван-Соловейчик и всекурултаец Хиньша Стук-постук, – с любопытством разглядывая шефа, произнес крашенный под известного в стародавние времена цирюльника Зверева смазливый молодой человек с чувствительно силиконовыми губами. – Им было назначено, – извиняющимся голосом добавил он и, плотнее прикрыв дверь, встревоженно спросил: – Милый, с тобой все в порядке? – Однако натолкнувшись на холодный и безразличный взгляд политколдуна, капризно поджал губы, распахнул дверь и мстительно произнес: – Проходите, господа, вас ждут!

«Ну, сучка! Теперь до вечера будет мочалить мне нервы. Завтра же поменяю его на обычную девку, надоел», – злился про себя Глебовский, нехотя подымаясь навстречу своим пиар-коллегам.