Макута-бей и спешил и не спешил. Верный конь его то летел галопом, то переходил на мерный шаг, то и вовсе останавливался, мирно пощипывая набирающие сок дикоросы. Атамана брала оторопь. Вот доедет он до сармэнского бивака, ну проскачут они с ним да еще с десятком верных людей эти четыре километра до истока Бел-реки, ну отыщут потайной лаз, ну войдут, а что дальше, что там, в этих заповедных чертогах? На что наткнется человечий несовершенный взор, а главное, как отреагируют на их появление те, кто этого вторжения не только не ожидал, но и активно не желал целые тысячелетия!

«Влетишь ты со своей бандитской рожей в некое святилище, – думалось атаману, – а там все по-другому, по-чистому, и что ты им скажешь? Мол, честные... как-вас-там, я Макута-бей, бандит с большой дороги, прибыл защитить вас от неминуемой погибели и всемирного поругания. И это скажешь ты – пигмей окаянный? Властителям мира, творцам Вселенной, которым стоит только пальцем или извилиной одной пошевелить, и шар земной перевернется!»

Было ему отчего дрейфить! Мороз спину леденил, потому что никак он не мог представить себе тех подземных обитателей. Какие они, с одной или с тремя головами? Можно ли с ними по-нашенски погутарить, али они какие страшилища, про коих в старомудрых сказках старики со старухами бают? Тут хочешь не хочешь мозги закипают. Уже перед самым Сар-мэновым логовом принял атаман окончательное решение: «Людьми рисковать не буду, пойду в одиночку, погляжу, что да как. С голыми руками, без оружия, а то как бы с перепугу в кого не пальнуть ненароком. А там будь что будет, потрафлю подземельцам – хорошо, а в немилость придусь, пущай губят, небось не впервой! Может, для этих небожителей и человек равно букашка какая. Хотя какие же они небесники, коли в пещерах земных прячутся, словно совы или мыши летучие! Солнышка чураются! Однако решено: иду один, а сгину или смерть лютую приму, что поделаешь, все одно когда-то помирать, и так уж зажился. Три смертных приговора за спиной, как голодные волки, когда-никогда, а настигнут. Еще и подумать крепко надо, где помирать легче – в печорах ли горных, али на государевой дыбе в лубяных застенках».

Определился разбойник, и с души словно камень свалился. Туманная ночь просветлела, и копыта верного конька по горной тропке веселее застучали. Так уж исстари на земле нашей повелось, что атаман, в отличие от золотопогонных командиров, всегда впереди своей ватаги, а не будь он там, и в вожаки бы черта с два выбился, да и слушать бы его никто не стал, так непримеченным бы и сгинул в людской круговерти.

Маша и идти не шла, и слышать не слышала, и дышать не дышала. Сердце, как воробей, прыгало в груди, трепетало своими невидимыми крылышками, рвалось на волю, а волей этой был идущий рядом человек, который что-то весело рассказывал, махал руками, забегал вперед и пытался заглянуть ей в глаза. Маша избегала этого взгляда, ей казалось, встреться их глаза, случится что-то непоправимое и нестерпимо грешное. «Прочь и прочь несуразные страхи! Что может произойти от одного взгляда? Вот сейчас подниму глаза и посмотрю на него!» – Девушка замедлила шаг и неимоверным усилием воли заставила себя повернуть голову в сторону своего провожатого.

Тот только этого и ждал, их глаза, словно пьяные, столкнулись и, вместо того чтобы отстраниться, сплелись в нечто единое и провалились в глубины друг в друга. И от этого взаимного проникновения в девичьей душе все сразу успокоилось, окружающий мир обрел привычные очертания, дыхание выровнялось и перестало вздымать рвущуюся наружу грудь с нагрубшими от возбуждения сосками. Маше нестерпимо захотелось прижаться к этому большому и сильному человеку, уткнуться в его грудь и, не таясь, вдохнуть в себя ни с чем не сравнимый запах чужого мира. Она уже не боялась плена, отвратительных разбойников, ей даже не хотелось никуда уезжать из этого чудного места. Понемногу осмелев, она заметила, что у ее спутника очень вдохновленное и оттого слегка глуповатое выражение лица, казалось, он на все готов, чтобы ей угодить. Маша вспомнила рассуждения всезнающей Эрмитадоры о том, что все влюбленные мужики похожи на телят, видящих сиську: и морда глупая, и мычание несуразное, и слюна гужом течет, и мира божьего они не видят, пока не дорвутся до вожделящего их предмета. Она на минуту представила, как у Еноха текут слюнки и он, глядя на нее, вожделенно мычит, картина получилась такой забавной, что она чуть было не прыснула со смеху.

От своей шалости Маша немного смутилась и, отвернувшись от Еноха, бросила взгляд окрест. Тут она в изумлении замерла, и слова восхищения сами сорвались с ее уст.

– Красота-то какая! Посмотрите, Енох Минович, Белуха открылась!

Они стояли на неширокой горной тропинке, которая, затейливо петляя, упрямо карабкалась к вершине нависшей над разбойничьим станом горы. Внизу, кутаясь в позднем тумане, лежал поросший вековым кедрачом распадок. Только ближние деревья, росшие на краю небольшой покатой луговины, имели более или менее отчетливые очертания, все остальное было размыто до неузнаваемости. Там, дальше, на противоположном берегу этой белесой бездны, вздымались далекие черные горы. Сверху над ними словно парила белоснежная, искрящаяся в золотистых лучах еще не видимого солнца великая и заповедная, продолговатая крыша Белухи – горы строптивой и своенравной. Не всякому она открывалась и бросалась в объятья, словно долгожданному родственнику, воротившемуся в родной дом. Иные охотники неделями караулили ее появление, чтобы пощелкать фотоаппаратами, загнать священный облик в микрочипы и утащить в далекие, воняющие смертью и отходами города. Говорят, что там, в бездушных каменных джунглях, одно лишь изображение горы творило чудеса, лечило, утешало, помогало многим людям остаться хоть в какой-то мере людьми. Не будь она столь недоступна, скорее всего ее бы постигла участь многих святынь мира, которые благодарные любители древностей и экзотики давно растащили на сувениры.

Маша стояла как зачарованная. Ей казалось, еще немного, и она, оттолкнувшись от ветрами отполированного камня, улетит далеко, к белоснежной вершине! Может, и правда: если долго-долго смотреть на эту великую гору, душа твоя может слиться с ней воедино, и тогда тебе откроются тайны мира. Только жизнь твоя и помыслы должны быть чисты, как снега Белухи. Маше было так хорошо, что объятия Еноха нисколько ее не смутили, а скорее наоборот, она прижалась к нему, еще более счастливая от мысли, что вот они оба удостоены чести видеть эту святую для Азии вершину, которая, как добрая и всепонимающая мать, благословляет их на нечто важное и неизбежное.

– Машенька, – боясь спугнуть девичье настроение, тихо произнес опытный Енох, – вы самая прекрасная, чуткая и трепетная девушка, какую я встречал в своей жизни. Он говорил, речь его становилась все более напористой, и Маша чувствовала исходящий от него жар. – У меня все путается в голове, – продолжал он, – это, ей-богу, наваждение. Господи! Как я благодарен судьбе за это ночное путешествие, которое привело меня сюда, на эту гору...

– Нас привело, – сдавленным, будто чужим голосом добавила девушка.

– Да, да, конечно же, нас! Господи, как я рад... Маша, не сочтите за глупость, но я... я... – Енох запнулся на полуслове, кровь стучала в висках, он и сам чувствовал, что трезвый и практичный ум отказывается ему повиноваться. Неведомая и страшная сила переполняет его естество и готова перевернуть весь мир, чтобы только это наивное стояние на открытой ветрам вершине горы никогда не кончалось. – Я люблю вас, Маша! – произнес он, удивив самого себя.

Голова кружилась, казалось, еще чуть-чуть, и она брякнется в обморок. «Господи, мамочки мои, что же мне делать? Что-то надо делать...» – она повернулась к нему, но ответить ничего не успела. Его губы властно и требовательно преградили путь и словам и дыханию. Мир, горы, Белуха – все завертелось и провалилось в мягкую бездну блаженства. Сколько продолжалось это безумие, она не смогла бы ответить, и только одна мысль стучала в голове: пусть это не кончается, не кончается... Сначала мелкая дрожь, а потом неукротимый лихорадочный озноб охватил все ее тело, наполняя его неведомым и непобедимым зовом.