– Мэн, осторожно, она очень слаба! Врач нужен срочно, может, еще и спасем, пуля прошла навылет. Голову, голову поддерживайте! Говори, говори с ней, Сар-мэн, она тебя все звала, просила, чтобы ты отнес ее на какой-то синий камень.

– ...На камень, на камень... Они спасут меня... прости, прости! – еле шевеля губами, шептала девушка.

– Сейчас, сейчас, маленькая, сейчас будет доктор... – в отчаянье шептал Сар-мэн.

– Не надо доктора... на камень, на камень, Сар-мэнчик, миленький...

Доктор в банде был. И не один. Но спасти Эрмитадору они не смогли.

– Чудеса не по нашей части, – осмотрев раненую, произнес старенький лекарь, вытащивший десятка три разбойников с того света. – Странно, что при такой ране она еще подает признаки жизни...

Сар-мэн часа два сидел возле остывающего тела и все никак не мог заплакать. Спасительные слезы не шли, а в ушах стоял Эрмин шепот: «Отнеси меня на синий камень, они меня спасут...» Никто не решался трогать понурого и, казалось, обратившегося в изваяние атамана. Наконец пришли местные старухи, завернули ее в холсты и унесли с причитаниями и только им одним понятным воем.

Даша опоила хозяйку каким-то зельем, и та спала глубоким сном, крепко уцепившись за руку Еноха.

Макута о чем-то негромко говорил на террасе со старыми бандитами или уходил подальше секретничать с посыльными, что прилетали к нему с разных уголков окуема. Смерть городской оторвы, выбившая из седла Сар-мэна, спутала все карты бею, он был угрюм, замкнувшись на своих невеселых мыслях. В иное время можно было и три, и девять, и все сорок дней дожидаться возвращения к нормальному состоянию вожака местной ватаги, но сегодня не то что день – каждый час был на счету. Посыльные докладывали, что по чулымскому краю шатается масса пришлого люда, и все выпытывают у местных про Шамбалу. Отдал приказ грабить чужаков нещадно, но живота не лишать. Дедам да бабам, которые сказы сказывают, было велено все местные байки про потаенную державу переиначивать на ханьский да чорский лад и направлять в те, совсем небезопасные места. Дошел даже слух, что по железной дороге гонят чудо-технику, которая подземные ходы якобы чует. Добром такая всеобщая упертость в наши горы не кончится. Это тебе не бескрайние Гималаи или Памир, ежели возьмутся как следует, докопаются, а уж сейчас и подавно, с пацаном этим сколько мужиков было, а ежели их всех выпустили, звона в округе будет хоть уши затыкай.

О той скале, где с водопада начинается Бел-река, много интересных историй народ рассказывает. То огни там какие-то видели, то разных человеков, и маленьких, и огромадных. Ворожеи и шаманы со всего окуема там сбирались, неделями жили, огни жгли, в бубны били. Еще мать-покойница говорила, что, ежели набрать в какой-то день воды из водопада да поставить ее в глиняном горшке перед рукотворной свечой, в безлунную ночь многое можно увидеть в этом горшке, беду или опасность отвести. Макута это по себе знал. Не однажды его выручали материнские предостережения. Только вот сам он чего-то на воду смотреть опасался.

А водопад тот хорошо помнил еще сызмальства. Камень под этим водопадом странный был, огромадный, гладкий и голубой. Тогда им, пацанам, казалось, что камень тот будто теплым был, докупавшись до посинения, греться они порой не на солнышко выбирались, а наоборот, поднырнув под летящую сверху воду и взлезая на длинный черный камень, над которым как раз и располагался тот, теплый, голубой. И зимой, в самые лютые морозы вода лилась такой же широкой лавиной, и края особо не обмерзали. Словом, было что-то в этом месте необычное и даже страшноватое. Не только ворожеи, но и многие из окрестных селений туда в полнолуние за водой ходили, целебной, как старики утверждают.

После стрельбы да после того, как не один Юнька из того подземелья выбрался, вся округа про водопад говорит, посыльные доносить не успевают. Конечно, баек на эту тему и до стрельбы хватало. Почти в каждом селе и улусе есть люди пропадавшие, а позже находившиеся, они, как правило, со временем юродивыми становились, не сподручными для повседневной жизни. Отчего так происходило, никто разгадать не мог, а сами они помалкивали.

– Где этот Юнька? Приведите сейчас ко мне! – Атаман зашел в светелку, решив получше рассмотреть выкупленный трофей, но на месте его не нашел.

Что за чертовщина? Атаман озадаченно поскреб седой затылок.

Перевернув все в своей переметной суме и не обнаружив пропажи, он с раздражением пнул кожаный мешок ногой.

«Ну и дела, выйди и расскажи кому-нибудь, что Макуту-бея обчистили, как затрапезного мужичонку, – засмеют. А нет ничего более коварного для держателей власти и громких титулов как пренебрежительная ухмылка, и коль такое случится, можно на атаманстве крест ставить и идти на пасеку, не дожидаясь, пока в спину пнут. Что за разбойничий вождь, коли его обобрали чуть ли не в собственном доме! У Сар-мэна ничего не дознаешься, у них с покойным папашей печаль по бабам наследственная. Тот тоже, помнится, влюблялся в кого ни попадя, а потом неделями страдал, если избранница рога наставляла или вдруг исчезала бесследно.

Ладно, разберемся. Чужой в дом зайти не мог, а свой поостерегся бы в мою суму соваться! Непонятный какой-то вор меня облапошил. Суму не взял, хотя там всякого добра полно, а кус материи невзрачной тиснул. Вот и выходит, что сделал это Юнька, больше некому!»

– Митрич! – позвал бей, выглянув на террасу. Верный нукер всегда был рядом и, хотя были они с атаманом одногодки, выглядел намного моложе. Небольшого росточка, сухой, поджарый, подвижный и гибкий, как рысь, он неотступной тенью следовал за хозяином, готовый в любое мгновение прийти на выручку. – Узнай, где Сар, в каком состоянии, только тихо, неприметненько. И сыщи того мальца, с коим мы сегодня здесь разговаривали, пока вся эта катавасия со стрельбой не затеялась. И ко мне его, но тоже без лишней суеты... – Макута запнулся на полуслове и прислушался: в поселке, где располагались жилища разбойников, что-то явно стряслось – в голос вдруг завыли бабы, стали материться мужики. – И с этим переполохом тоже разберись! – махнул ему рукой, выпроваживая.

Не успел Митрич двинуться выполнять поручения, как к крыльцу подбежала, отбиваясь от пытающихся ее задержать бандитов, перепуганная баба. Увидев бея, она упала на колени и заголосила противным голосом:

– Батюшка, не отдай на поругание тела убиенных! Не по-божьему это и не по-каковскому! Останови, уйми...

– Тихо, женщина! Не перестанешь блажить, велю выпороть и в ручье охолонуть! – приняв разинскую позу справедливого судьи, изрек Макута. – Митрич, дай ей воды!

Пока несчастная стучала о края кружки зубами, преследовавшие ее мужики, один из которых оказался мужем, а второй родным братом, невпопад, перебивая друг друга, принялись объяснять главарю, что там, у них в поселке, приключилось.

– Бабы все всполошились, а заводилы – старухи, некоторые волосы на себе дерут, а он ее схитил... – блажил брат таким же противным, как у сестры, голосом.

– Да никого он не исхищал! – вклинился басами муж, по фигуре и повадкам полная противоположность шурину. – Он ее сам решил схоронить, оттого, что любовь в нем еще...

– Нехристи, супостаты, кары на вас нет! – не выдержала женщина. – Кака така любовь, коли тело уже остыло и погребения требует...

Из поселка все подходил народ. Страшась атамана, шли молчаливо, бочком, насупленно, только бабы негромко скулили и всхлипывали, уткнувшись в спины мужиков.

«Только мне смуты сегодня и не хватало!» – подумал Макута, оценивающе всех оглядывая.

– Так, вы, трое, с глаз моих вон! Вот ты, старая, – он ткнул пальцем в стоявшую с краю высохшую и сгорбленную временем старуху, – подойди ближе, мать. Чья будешь?

– Пуркина я! Вдовствующая атаманша, мать бандита, дочь бандита, бабка бандита и прабабака бандитская.

– Ну, здорово, честная жена, почет и уважение твоему роду, выходит, я когда-то у отца твоего, Гульсараса, в подручных хаживал.