В этой же гостинице проездом — что-то около недели — жила и неизвестная ему женщина. Они познакомились. Женщина была значительно старше его, но с виду лет на семь-восемь.

Начался бурный роман, продолжавшийся все дни, пока женщина жила в гостинице. И так же внезапно прервался: ей нужно было ехать в столицу, чтобы восстанавливать документы и доброе имя после освобождения из лагеря и реабилитации. Они даже не смогли проститься, да она и не очень этого хотела. Женская мудрость правильно подсказала ей, что из этого ничего не может выйти. Слишком велика возрастная пропасть. И, как он заметил, она даже обрадовалась, что поезд Томск-Москва будет проходить через их станцию как раз в его вечернюю смену. Ни адреса, ни каких-либо ориентиров она не оставила.

В те несколько бурных дней они все его свободное время проводили вместе, а однажды в городском парке и сфотографировались «на память». И вот только и есть у него эта сладко-грустная память…

Парень трясущейся рукой полез во внутренний карман куртки и вынул бумажник. Он протянул мне черно-белую фотографию… Я обомлел. Я увидел очень красивое женское лицо, действительно даже не моложавое, а молодое, хотя ей шел тридцать восьмой год… Я был настолько потрясен, что и сам испугался своего долгого молчания, словно молодой человек мог обладать телепатическими способностями и «прочесть» в моем молчании страшное открытие, которое я сделал.

Я держал в своих руках явное свидетельство повторения трагедии царя Эдипа. А передо мной стоял живой пример «эдипова комплекса» — чуткий, честный и психически тонко организованный юноша, которому я должен помочь.

Нет, на фотографии он не был похож на нее, никакие видимые приметы не говорили мне о родстве. Но я ни на секунду не сомневался, что на фотографии — мать и сын…

Будучи наслышан о моих способностях и нескольких случаях нашумевших предсказаний, он хотел узнать, могу ли я определить ее местонахождение, а главное, не будет ли она матерью его ребенка.

Чудовищные сцены проносились в моем воображении: истосковавшаяся за полтора десятка лет в тюрьмах и лагерях по мужской ласке женщина в объятиях своего сына…

Открыть ему эту тайну — значит неминуемо обречь его на тяжкое и неизлечимое безумие. Нет, нужна спасительная ложь! И на ум приходят строки знаменитого «Белого покрывала» Шандора Петефи.

Мне, действительно, ничего не «виделось» в направлении его матери, лишь кошмарная явь свершившегося. И я решился на обман, ища поддержку в поэме Петефи.

Кратко сюжет ее таков. Накануне казни сына мать приходит к нему на последнее свидание и обещает, что в то его роковое утро она предпримет попытку добиться у короля-деспота отмены казни. Любой ценой, даже потерей женского достоинства… И пусть он завтра утром, когда его поведут на казнь, взглянет на балкон своего дома, где она будет стоять.

Если она будет в черной траурной накидке — что ж, значит, ничего нельзя изменить, «…Знай, неизбежна смерть твоя». А если она выйдет на балкон в белом покрьшале, значит, тиран смилостивился, и в последнюю минуту казнь отменят.

Утром его выводят в последний путь. Толпа пылко приветствует мученика, но он неотрывно смотрит вдаль, где вскоре должна появиться мать — со знаком жизни или смерти.

И когда процессия поравнялась с домом графини, он увидел ее, спокойную и полную величия и гордости, в белом покрывале… И сердце его ликует от счастья! Его выводят на плаху… Поэма заканчивается так:

Я собрал свою волю, стараясь ничем не выдать себя, и сказал ему:

— Вы должны верить мне и прислушаться к моим словам и совету. Ваша добрая знакомая вышла замуж за иностранца и сейчас за пределами России. У нее есть ребенок, но не от вас. Забудьте ее… У вас нет негатива этой фотографии? Нет, ну и отлично. Я оставлю ее себе, разрешаете? Ну, как память о нашей встрече… Так что ваши тревоги напрасны, хоть я и понимаю вас.

Молодой человек долго колебался, пока согласился отдать мне фотографию. Я попросил его еще раз как-нибудь зайти ко мне, пока мои гастроли будут продолжаться в его городе.

Дней через пять он снова наведался ко мне в номер, и я с радостью отметил, что выглядит он на сей раз гораздо спокойней, тревожный лихорадочный блеск в глазах исчез.

Ты, Танюша, знаешь, что мой талисман — мое кольцо с трехкаратником — всегда при мне, но я возил с собой еще забавную фигурку эскимоса в национальном одеянии, вырезанную на кости, как-то в одну из поездок по Сибири подаренную мне в Магадане.

Я достал ее из шкатулки, перочинным ножиком поставил свои инициалы и вручил своему гостю.

Он горячо поблагодарил меня и ушел, как мне показалось, почти без груза недавних терзаний.

Вообще из своих поездок на Восток в молодости Вольф Григорьевич, как мне думается, вынес очень много для себя. Я бы определила это так: Европа дала ему теоретическую подготовку в психологии, а Восток отшлифовал его практическую работу.

В путешествии по Индии он значительное время отдал наблюдению и ознакомлению с жизнью общин йогов. Именно они вдохновили его продолжать испытывать в сеансах каталепсии те задатки его психики, которые были обнаружены еще в раннем детстве. И, вернувшись в Европу, он сразу же провел в нескольких столицах показательные выступления. Потом был двадцатишестилетний перерыв: зрелищно эти опыты выглядели эффектно, но и тело, и душу изнуряли основательно. Да и страна не разрешала демонстрировать их на открытой сцене.

И только в декабре 1963 года Вольфу Григорьевичу было предложено провести один такой сеанс в Центральном Доме литераторов, так сказать, для избранной публики. Ибо в этом больше было научного интереса, чем зрелищного мастерства.

В зале присутствовало чуть более ста человек: медицинские работники и среди них директор Института мозга профессор Сергеев, ради которого Мессинг и согласился на демонстрацию каталептического состояния. Немало было журналистов.

Внешне это выглядело так: маститый хирург проводит сложнейшую показательную операцию для студентов-практикантов.

Предварительно согласовали важный момент сеанса: нужен врач-ассистент, который мог бы вернуть Мессинга из объятий Морфея в нормальное состояние. Сам он после такого огромного перерыва на собственные силы не надеялся. Да и было ему уже 64 года.

И в помощники пригласили врача-психиатра, молодую женщину, посвященную в «оперативный план» действий, на случай, если сам Мессинг не сможет вернуться в бодрствующее состояние.

Особых эффективных препаратов доктор Пахомова не имела. Всего лишь медицинский ширпотреб: кофеин, строфантин, кислород. Ну, еще она могла провести массаж на сердце, что тогда уже широко практиковалось.

Вольф Григорьевич вышел на сцену, по-восточному сложил руки на груди и низко поклонился. Сказал, что долгое отсутствие практики не дает ему уверенности в успехе, и заранее просил извинения.

Постояв несколько минут молча, он застыл на месте, словно погрузился в раздумье — минут 7-10 он так стоял. Было видно, что жизнь нормально пульсирует в нем.

Прошло 30–40 минут, и стало ясно, что стоящий на сцене уже отрешен от внешнего мира, будто перед вами скульптурное изваяние, мраморный двойник известного человека. Мессинг впал в оцепенение.

Врач проверила пульс, и объявила присутствующим, что таковой не прощупывается. Из зала вышли ее помощники и поставили друг против друга два стула спинками вовнутрь. Мужчины подняли безжизненное тело Мессинга и положили на две спинки стульев: пятками на одну, а на другую — затылком. Зрелище, надо сказать, не из приятных, но наука, как и искусство, требует жертв. Тело совершенно не провисало, словно уложили деревянную фигуру.

Самый грузный из мужчин, встав на приставной стул, сел на живот Мессинга. Тело и тогда не прогнулось. Тогда врач-психиатр вынула из пробирки с дезинфекционным раствором большую иглу и проколола мышцы шеи Мессинга насквозь.