Но все когда-нибудь кончается. Улеглась подозрительность и ко мне, и я получил возможность работать сравнительно свободно. Но сенсационного ажиотажа вокруг моего имени не создавали.

Первые большие аудитории советского зрителя я получил во время гастролей в Одессу и Харьков, а потом в Тбилиси, где и застало меня известие о нападении Германии на Россию.

Воскресное утро 22 июня 1941 года я помню до мельчайших подробностей. А еще лучше помню свое собственное настроение. Кроме того, что я не мог не разделять общей тревоги — беда-то пришла настоящая — я сокрушался от невеселых мыслей, что к моим предупреждениям о войне не прислушались, и о теперешней своей ненужности. О личном участии в боях или даже в какой-либо косвенной помощи фронту не могло быть и речи. При моем здоровье от меня бы отмахнулись, каким бы патриотом я себя не выказывал. А кому в такой час нужны мои психологические опыты, с грустью думал я.

С такими вот мрачными мыслями и возвращался я в Москву из Грузии. На всех станциях и даже незначительных полустанках наш пассажирский поезд останавливался, порой надолго. Зеленую улицу давали только военизированным эшелонам. На всех остановках я неизменно выходил прогуляться по перрону и почему-то ни разу не попытался «проникнуть» в мысли озабоченных людей, осаждавших штурмом вокзальные кассы. Я понимал, что помыслы у всех схожие: как спастись от надвигавшегося шквала войны.

Попадал я на таких остановках и в неприятные ситуации: несколько раз меня задерживали патрули. Мой экстравагантный вид и иностранный акцент вызывали активное подозрение. Тому еще способствовало постоянное напоминание по радио и в наспех отпечатанных плакатах, что в тыл фашисты забросили свою агентуру.

Даже по прибытии в Москву я был арестован, несколько часов провел в военной комендатуре, пока шло выяснение моей личности. Так что я старался теперь без надобности ни с кем не вступать в разговор, чтобы не обнаружить незнания языка.

Но и на произвол судьбы меня не бросили. Вскоре я получил повестку о предстоящей эвакуации. Кто-то все-таки помнил обо мне и опекал. Дорога меня вновь вела на восток, теперь в сердце сибирского края — в город Новосибирск. Но вышло так, что в глубоком тылу я неожиданно стал приобщаться к фронтовым будням. Мне приходилось выступать перед частями, которые сразу после концерта отправлялись на фронт, либо выступал я в цехах заводов, когда зрители мои вместо театральных кресел сидели на ящиках с минами и снарядами. Что ж, я тогда даже возгордился: не вышел в лихую годину Вольф Мессинг в тираж, нужен он еще людям. Солдаты-зрители не могли не понимать, что многие из них завтра не вернуться из боя, но на моем выступлении их не покидало чувство здорового оптимизма. И когда кто-то вызывался быть моим индуктором, то почти каждое второе свое пожелание они сводили к какому-нибудь шутливому заданию. И я сам старался поддержать в них этот живительный дух.

Я до сих пор храню толстую пачку пожелтевших бумаг в моем архиве, где, кроме солдатских и офицерских писем, есть и почетные грамоты командования, которые часто составлялись так, будто я был на самых передовых боевых позициях. Я безмерно гордился этим, как вкладом в борьбу с фашизмом.

Не скрою, оплачивались мои выступления по самой высокой актерской категории, и я располагал значительными денежными сбережениями, часть которых захватил с собой из Польши и обменял в Советском банке. Расходы мои всегда были невелики — я вел почти аскетический образ жизни. К тому же в то время я не имел семьи. Хотя знаешь, Таня, мне не приходилось встречать в жизни человека, который бы пожаловался на избыток денег. Я это совсем не ради бахвальства. Я действительно никогда не поклонялся золотому тельцу. Так что в моем положении эмигранта самым разумным было отдать свои сбережения на нужды армии. Такие поступки тогда широко рекламировались для поднятия патриотизма. Я решил, что лучше всего вложить деньги в самолет.

Я обратился к правительству с просьбой удовлетворить мое желание. И получил телеграмму — ответ за подписью самого Сталина:

«Товарищу Вольф Мессингу. — Примите мой привет и благодарность Красной армии, товарищ Вольф Мессинг, за вашу заботу о воздушных силах Красной армии. Ваше желание будет исполнено. И.Сталин.»

Первую боевую машину я подарил в 1942 году, а более усовершенствованный истребитель передал авиационному полку два года спустя. Как-нибудь покажу тебе экземпляр многотиражной газеты тех лет «Летчик Балтики». В ней есть большая статья героя войны, летчика — капитана К.Ковалева, в которой он рассказывает о встрече со мной. Что ж, встреча эта памятна и мне. Но не могу без улыбки вспоминать, с каким трудом далось мне составление дарственного текста для фюзеляжа самолета. Ведь не писать же краской неграмотно составленный мной текст! Но меня отредактировали, и надпись выглядела так:

В том же 1942 году с гастролями я побывал в Ташкенте, где меня ожидало приятное знакомство с писателем Алексеем Толстым, или как его называли за глаза-с «красным графом». До этого я знал его по книгам и пьесам. Уже после знакомства, когда наметились кое-какие успехи в русском языке, я немедленно прочел его книгу «Хождение по мукам», но пьесы по его произведениям я смотрел еще в Москве. «Хождение по мукам» оказалась близка мне по сюжетной канве: я и сам-то с детства прошел тернистый путь. Сродни мне оказался и мятущийся дух героев романа.

В годы войны, хоть Москва и продолжала быть эпицентром жизни государства, но культурная и научная элита разъехалась из Москвы, растеклась по окраинам России. В Ташкенте тогда было особенно много представителей интеллигенции. К моему приходу в особняк Толстого там уже сидели за чайным столом писатель Корней Чуковский, жена Максима Горького, знаменитый актер Берсенев, неизвестные мне музыканты. Квартира Алексея Толстого являла собой клуб избранных. Я провел там для гостей импровизированный сеанс своих опытов. Но слух о моем приезде вышел из этого замкнутого кружка, и через три дня моими зрителями были рабочие вывезенного из Воронежа завода, кажется, строительного.

Все годы войны я выступал, в основном, перед невзыскательной, но искренне принимавшей меня аудиторией. Да для меня и не важна была в то время интеллектуальность зрителя. Гораздо важнее было не оставить в людях чувства подозрения, что перед ними шаман или ловкий надуватель.

В 1944 году в Новосибирске после моего выступления ко мне за кулисы пришла молодая женщина. И сразу быка за рога:

— Вы знаете, мне кажется, что вступительное слово перед вашим выходом нужно читать по-другому… Ну, хотя бы в иной манере.

Меня заинтриговала такая прямота и полное пренебрежение к моей известности.

— Ну, что ж, — сказал я, — попробуйте вы, если можете. Следующее мое выступление через два дня. Успеете подготовиться?

— Думаю, что да, — ответила незнакомка.

Накануне выступления я встретился с ней снова.

Мне понравилась ее манера говорить: четкая, сдержанная, без намека на внешний эффект. В ней самой чувствовалась большая внутренняя культура.

— А у вас есть длинное платье для выступления? Что-нибудь вроде вечернего туалета?

Казалось, она сама была заинтересована работать со мной и должна была бы во всем соглашаться. Но ответила она гордо, даже вызывающе:

— Такого платья у меня нет. Но я уверена, что для ваших «Психологических опытов» оно и не нужно. Такой программе, выпадающей из привычных сценических рамок, больше подходит строгий темный костюм. Такой у меня есть.

Такова была моя первая встреча с женщиной, которая стала потом и моим помощником, и другом… Да ты и сама, Танюша, видела наши отношения.

Вольф Григорьевич внезапно умолк, словно ловя ускользающую нить повествования. Я понимала, что душа его сейчас с ней — с Аидой Михайловной, и отвела от него взгляд, словно хотела дать им возможность побыть наедине.