В часы приема доктор Томаш не решался читать книги. Он сидел выпрямившись за своим столиком и ждал. Так было в сентябре и октябре… Со временем он позволил себе чтение газет в сидячем или лежачем положении. В конце декабря того же года он уже откладывал на эти часы пухлые сочинения Золя, Йокаи,[28] Дюма, Лама.[29] В прихожей в это время всегда сидела на мягком стуле, закутав ноги в какой-нибудь войлок, Валентова. В начале так называемых приемных часов баба кашляла, кряхтела и вздыхала в доказательство, что бодрствует, но постепенно она затихала, и вскоре слышался ее могучий храп. Бывало и так, что во время второй части программы раздавался грохот: Валентова, задремав, падала с шаткого стула. После каждого такого случая доктор принужден был давать ей несколько копеек на ром, потому что она клялась всем для нее святым, что это с голоду и слабости ее так бросает оземь. Несколько раз молодого эскулапа приглашали к обитателям дома в случаях внезапных недугов – преимущественно послепраздничного характера. Раз осенью пришел старый переплетчик из соседнего дома, позвонил, разбудил Валентову и поднял страшную тревогу. Юдым исследовал его, выслушивал, выстукивал, наклонял, клал на кушетку, мял, осматривал со всех сторон и, наконец, отпустил, разумеется не получив гонорара. После этого случая наступила тишина, продолжавшаяся добрых два месяца.

Однажды в марте, опять-таки в часы приема, послышался тихий звонок. Валентова открыла дверь и впустила маленькую худощавую даму в черном, с увядшим, сухим и бледным лицом.

Прибывшая спросила доктора Юдыма и, узнав, что он у себя, вошла в кабинет.

«Пациентка, ей-богу пациентка!..» – раздумывал доктор Томаш, испытывая теплое чувство при одной мысли о первом рубле, заработанном в собственных апартаментах.

Дама, после взаимных поклонов, уселась и оглядела меблировку.

– Вы чем-нибудь страдаете, милостивая государыня?

– О да, господин доктор… Годы, много лет…

– Чем же именно?

– О, если бы чем-нибудь одним! Множество болезней. Другого, менее стойкого человека, они уже давно вогнали бы в гроб.

– Но главным образом?…

– Право, не знаю, господин доктор. Вероятно, печень…

– Печень… Значит…

– Потому что, знаете, какое-то удушье, бессонница, кашель, боли…

– Бывают, значит, и боли? Вот в этой области?

– Ах, что за боли! Человеческий язык не в состоянии выразить!

– Боли раздирающие? Чувство, как будто тебя раздирают, не правда ли?

– Да, бывает и это. Иной раз я просыпаюсь утром, вернее, поднимаюсь, проведя бессонную ночь, и чувствую себя такой слабой…

– Скажите пожалуйста, а аппетит?

– Но стоит ли обращать на все это внимание, господин доктор, можно ли сравнивать мои страдания с тем, что приходится выносить страдающему человечеству?

«Смотри-ка… – думал Юдым. – Это еще что такое?»

– Вы, вероятно, слышали, господин доктор… – сказала дама, усаживаясь поудобнее на стуле и прижимая к груди сумочку, – о нашем обществе, целью которого является обращение девушек – вы понимаете, господин доктор, – легкого поведения…

Тут дама опустила глаза и стала смотреть в угол кабинета.

– Ничего не слышал… – сказал Юдым.

– Так вот, целью нашего общества является, во-первых…

И пошла! Полчаса, три четверти часа, час… Дама все говорила о целях общества. В начале второго часа она стала говорить о материальных средствах – вернее, об отсутствии таковых.

По истечении полутора, приблизительно, часов с начала разговора последовала, наконец, просьба о поддержании пособием общества, которое… и т. д.

Доктор без колебаний вынул бумажный рубль, положил его на стол и расправил пальцами. Дама тотчас взяла пожертвование, записала что-то в записной книжечке и снова с библейскими словами на устах, с поклонами и улыбками прошелестела к дверям.

С Валентовой после ухода сборщицы сделался припадок неудержимого кашля. Стоящему посреди кабинета и насвистывающему сквозь зубы доктору показалось, что «сокровище», которое, разумеется, подсматривало в замочную скважину, помирает со смеху, что оно задыхается и фыркает.

Так в кратких чертах можно описать начало карьеры Доктора Юдыма. Остатки унаследованных от тетки средств истощились, кредит у лавочников был подорван, надвигающееся будущее – туманно. С момента прочтения злополучной лекции о пауперизме в салоне доктора Черниша Юдым чувствовал себя в медицинском мире неловко. Он не мог (не имел права) жаловаться, что кто-нибудь отошел от него, сознательно его сторонится; но он чувствовал вокруг себя пустоту и холод. Коллеги – и постарше и помоложе – здоровались с ним так же любезно; некоторые раскланивались даже учтивей прежнего. Но в воздухе как бы носился совет: собирай, философ, манатки, и убирайся подобру-поздорову, ничего ты здесь не высидишь…

Доктор Томаш и сам отлично понимал, что впился в некий живой организм, как инородное тело, которое мешает циркуляции пульсирующей крови. Если бы он сблизился с видными людьми, руководствовался их указаниями, навещал их в качестве гостя и своего в доме человека, он вскоре стал бы одним из колесиков этой машины и нашел бы пациентов. Он прекрасно понимал это, знал, как могло бы повернуться дело и что надлежало бы ему для этого сделать, но его дикие мысли и упорное цеплянье за то, что уже было ими порождено, не позволяли ему изменить свое поведение.

Он решил идти по избранному пути, вот и шел, – ясное дело, в не совсем целых сапогах.

Однажды (в конце марта) рано утром прибежала Викторова жена с вестями о муже. Она долго рассказывала срывающимся от слез голосом, как и что было, а затем, тщательно перечислив все подробности, отправилась на работу.

Доктор долго сидел в квартире, в голове его теснились подлинно мартовские мысли. Все шло удивительно плохо, навыворот, громоздилось, как лед на реке, тормозя ход жизни. Он размышлял о том, что теперь ему придется помогать невестке, заменяя брата, содержать и ее и всю семью, так как взвалить эту обязанность исключительно на плечи несчастной женщины было невозможно. Между тем его финансы были в плачевном состоянии. Полный горьких мыслей отправился Юдым в свою больницу. Оттуда он вышел раньше обычного, чувствуя внутреннее бессилие, мешающее работе. С отвращением потащился он на квартиру к Виктору, где застал одну тетку, что-то штопающую под окном, и шалящих в соседней комнате детей. Глаза тетки покраснели от слез, губы были стиснуты, нос еще более заострился. Она встретила его взглядом, полным неприязни, почти отвращения. Она и раньше всегда косилась на него, как на воспитанника и наследника своей сестры, которую в былые годы прокляла страшным проклятием… Теперь ее ожесточение, по-видимому, усилилось и достигло предела.

Юдым не обратил на старуху внимания. Он сел в углу и сонными глазами рассматривал до сих пор не прибранные комнаты. Зрелище одичавших детей навело его на мысль, что именно теперь, когда у него столько свободного времени, следует заняться воспитанием племянников. Он стал расспрашивать мальчика и убедился, что сорванец кое-как читает, хотя и спотыкается при этом; но кроме этого – ни бе ни ме. Искусству чтения научила его тетка, которая теперь искоса посматривала на экзамен Юдыма. Кароля едва различала буквы.

Уже почти смеркалось, когда доктор вышел оттуда. Он шел, подняв воротник, опустив глаза, полный тоски и лени. Инстинктивно, не видя ни людей, ни улиц, он направлялся в сторону кондитерской, где иногда читал газеты. На углу, быстро свернув на более людную улицу, он столкнулся с доктором Хмельницким.

– О, что это вы, коллега, так браво маршируете? – воскликнул толстяк. – Чуть было меня не опрокинули…

– Я? Ну, что вы – иду…

– Вижу, вижу – к больному.

– Как бы не так! – во все горло расхохотался Юдым.

– Не к больному? – спросила гордость города Хмельника с оттенком иронии в голосе.

– У меня совсем нет больных! – сказал Юдым и протянул руку на прощание.