Мария Риккль, окруженная четырьмя детьми, больным свекром и мужем, много тратит и на детей, на лекарства. Сама она, если не считать родов — эти случаи отмечены покупкой подарков повитухе и обмывальщице, — никогда не болеет. Читая ее хозяйственные книги, больше всего поражаешься тому, как она, дочь Ансельма II, о которой все, кто ее знал, могли без колебания сказать, что художественная литература для нее просто не существует, так точно, так пластично, обойдясь без описания событий и фактов, изобразила историю своей жизни. Пока между нею и ее обожаемым, заботливо воспитываемым сыном сохраняются гармоничные отношения матери и любимого дитяти, в записях то и дело мелькает имя Кальманки, от них так и веет счастливым сознанием, что вот ребенок снова получил сапоги, или пенал, или коньки, или мяч, или весеннюю, летнюю, осеннюю, зимнюю одежду, краски, альбом для рисования, новую шляпу, тетрадь. Потом Кальманка становится просто Кальманом, потом его имя исчезает из книги, много лет о нем вообще нет упоминаний, если не считать нескольких отметок о покупке почтовых марок: едва ли письма отправлялись кому-то другому. Но и после того, как все отношения между матерью и сыном были прерваны, записи 1881 года все же дают возможность догадаться — ни словом не обмолвясь о случившемся, — что, собственно говоря, произошло. Кальман только что вернулся из Граца, ему двадцать один год, приехал он без гроша в кармане, и мать, оскорбленная, обманутая в своих чувствах, словно в лицо ему бросает краткую запись: «Сыну Кальману 10-го — 25 крайцаров, 16-го — 20 крайцаров». Бродячий комедиант со своей мартышкой примерно в то же время получил от нее сорок крайцаров.

В своих хозяйственных книгах Мария Риккль высказывает — чисто стилистическими средствами — нелицеприятное мнение и о муже. Пока жива любовь, «муж мой» получает то трубку, то шелковый галстук, то этажерку, то подставку для цветов в свою комнату; по мере ослабевания супружеских уз подарки приобретают подчеркнуто практический характер. Подарки «мужу моему» неожиданно деградируют до уровня фланелевых носков, затем до уровня портянок; лишь дочери пытаются несколько скрасить судьбу отца, одна из парок вышивает ему какую-то салфетку на курительный столик; Гизелле выделяется семьдесят четыре крайцара «на рождественские поделки» для отца. После портянок следует полотно на рубашки и на подштанники, то же самое получает, кстати, и Имре-Богохульник, к которому Мария Риккль испытывает столь сильное отвращение, что даже не называет его свекром; «старый барин», пишет она о нем. Старый барин дважды получает полотно — также на рубашки и на подштанники. После окончательного охлаждения подарки «мужу моему» представляют собой исключительно то дюжину, то полдюжины носовых платков, заставляя читателя предположить, что Кальман-Сениор страдал хроническим насморком или же плакал беспрерывно, изводя по двенадцати платков ежегодно. Страшно читать записи Марии Риккль. Дочь Ансельма II покупает билеты на бал Пожилых весельчаков, в то время как дома ее ждут парализованные, два на редкость веселых барина, которые получают от нее уже только полотно да носовые платки, а когда в компанию к веселым старым господам попадает в 1881 году и Кальман-Юниор, он получает на рождество то же, что и другие опальные члены семьи: полдюжины носовых платков.

Dramatis personae[75]

Гизелле Мезеи

Я любил красу девицу,

весь пылал от страсти,

сердце болью исходило

от такой напасти.

Нынче шлет ей мое сердце

слезное посланье,

просит: сжальтесь, отзовитесь

на мои страданья!!!!!

5 мая 1877 г.

Из стихов Юниора

ЗАКЛЯТИЕ

Если есть Господь на свете,

пусть пред ним она ответит,

пусть кровавыми слезами

плачет целыми ночами.

Пусть в унынии и страхе

пресмыкается во прахе,

пусть мечтает умереть,

лишь бы муки не терпеть.

Пусть и на пуховом ложе

отдохнуть она не может,

пусть горячие виски

боль сжимает, как тиски.

Пусть и днем ей нет покоя,

пусть терзается тоскою,

пусть земля ей жжет ступни,

мысли жалят, как слепни.

Пусть сокрытые страданья

для людей не будут тайной,

стыд терзает пусть ее,

словно падаль — воронье.

Пусть вдвойне заплатит

цену за коварство и измену,

пусть изведает вполне

боль, что причинила мне.

Дебрецен,

12 декабря 1876 г.

Посвящено Розе Нанаши, Элле Варге, Маргит Чанади, Маришке Ковач, Мари Кальманцхейи.

НЕ ВЕРЬ

Ах, не верь тому, чье сердце — словно лед,

чувств девичьих он, конечно, не поймет.

Для забавы ты нужна ему, на час:

коль наскучишь, оттолкнет тебя тотчас.

Он и мне шептал прелестные слова,

от которых так кружится голова.

А потом в лицо он лгал мне без стыда:

мол, тебя и не любил я никогда.

Вот и ты, подруга милая, смотри,

в море страсти берегись, не утони,

ведь любовь — что в бурном море утлый челн,

он не выдержит напора грозных волн.

Тщетно будешь ты потом всю жизнь рыдать,

свой доверчивый характер проклинать.

Дебрецен, 11 декабря 1877 г.

Габриелле Штенцингер и Илонке Брукнер — в виде предупреждения.

АХ, ЛЮБОВЬ — ОНА КАК ПТИЦА

Ах, любовь — она как птица:

чуть успеешь насладиться,

глядь — она уж упорхнула,

лишь крылом тебе махнула.

Ах, любовь — небесный пламень:

он сжигает даже камень,

он, как божий гнев, ужасен,

он лишь мертвым не опасен.

Дебрецен, 8 августа 1877 г.

ТЫ МОЮ ЛЮБОВЬ, О ДЕВА…

Маргит Чанади

Ты мою любовь, о дева,

не считай неверной,

облик твой не запятнаю

черною изменой.

Не вздыхаю я, не плачу

ночью под луною,

взор мой чистый не подернут

слезной пеленою.

Не томлюсь я и не сохну,

аппетит — завидный,

и за чаркой не сижу я

с похоронным видом.

Знаю, дал мне Бог немало

удальства и силы,

весел я — таким останусь,

видно, до могилы.

Но тебя моя беспечность

пусть не беспокоит:

ведь под нею мое сердце