— У Марка на них шпингалеты. Он ведь, как ты помнишь, вырос в городе.

— А ты тогда попросила Крейга починить заднее окно? — спросила Лайла, не поворачиваясь ко мне лицом.

Этот вопрос и сопутствующее обвинение резанули меня как ножом. Крейг был нашим квартирным хозяином. За две недели до нападения я поднималась к нему в квартиру и просила починить задвижку на моем окне.

— Попросила, — сказала я. — Но без толку.

Я выскользнула из комнаты и посовещалась с Марком. Вход в единственную в квартире ванную был через спальню. Мне хотелось предусмотреть все мелочи, даже такую: если Марку среди ночи приспичит, пусть воспользуется кухонной раковиной.

Вернувшись в спальню, я нырнула в постель.

— Растереть тебе спину? — предложила я Лайле.

Она все так же лежала спиной ко мне, свернувшись в комок.

— Попробуй.

Я попробовала.

— Стоп, — сказала она. — Я хочу спать. Хочу, чтобы я проснулась и все закончилось.

— Можно, я тебя обниму? — спросила я.

— Нет, — сказала она. — Понимаю, ты хочешь мне помочь, но это невозможно. Я не хочу, чтобы ко мне прикасались. Ни ты, ни другие.

— Я не буду спать, пока ты не уснешь.

— Как хочешь, Элис, — сказала она.

На следующее утро в дверь постучал Марк, который приготовил чай. Звонил мистер Райнхарт и сообщил свой номер рейса. Я пообещала Лайле как можно скорее забрать из квартиры ее имущество. Она составила список всего, что мы с ее отцом должны были упаковать к обратному рейсу. Мне, между прочим, тоже требовалось где-то оставить на хранение свои вещи. Одна из подруг Лайлы вызвалась взять ее пожитки. Переезд и упаковка — это было мне понятно. Этим я могла сослужить ей службу.

Я стояла у того же выхода, где, помню, меня встречал и ловил глазами детектив Джон Мэрфи. Однажды я уже видела отца Лайлы, когда ездила летом к ним в гости. Это был высокий грузный человек. При его приближении я заметила у него слезы. Глаза были красные, опухшие. Он подошел ко мне, поставил сумку, и я обняла этого плачущего великана.

Несмотря ни на что, рядом с ним я чувствовала себя посторонней. Мне-то все было нипочем — по крайней мере, так считали другие. Пережила насилие, прошла через судебный процесс, попала в газеты. Остальные мало что смыслили в таких делах. Пэт, Райнхарты — жизнь не подготовила их к жестоким ударам.

Мистер Райнхарт так и не проникся ко мне добрыми чувствами. Позднее он заявил нам с мамой, что они решат свои проблемы без нас. Он сказал моей матери, что его дочь совершенно не такая, как я, и они обойдутся без моих советов и ее рекомендаций. Лайлу, сказал он, нужно оставить в покое.

Но поначалу он плакал, а я его обнимала. Ему не дано было понять так, как понимала я, что испытала его дочь и какова степень его отцовского бессилия. А в тот момент, когда еще не возникло ни обвинений, ни отчуждения, он был в шоке. Моя ошибка состояла в том, что я сама не сознавала, насколько сломлена. Я вела себя в меру своего разумения: строила из себя специалиста.

Когда мы приехали к Марку, Лайла, завидев отца, встала. Они обнялись, и я закрыла дверь в комнату. Отошла как можно дальше, чтобы оставить их наедине. В чуланчике, который представляла собой кухня в чердачной квартире Марка, я выкурила сигарету из его пачки. Одновременно прикидывала, как лучше упаковать вещи и развезти их по адресам знакомых. В голове крутились тысячи разных мыслей. Когда в раковину упала вилка, я вздрогнула от неожиданности.

В тот вечер мистер Райнхарт повел нас в ресторан «Красный лобстер»: Марка, меня, Пэта и Лайлу. Там как раз проводилась акция «Ешь креветки до отвала» и он все время предлагал нам брать еще. Пэт уминал за обе щеки; Марк не отставал, хотя предпочитал сычуаньскую лапшу и снежный горошек. Ни Марк, ни Пэт не были настоящими мачо; разговор не клеился. Мистер Райнхарт смотрел перед собой опухшими, красными глазами. Не помню, что я говорила. Мне было не по себе. Я видела, как моей подруге хочется уйти. Мне не хотелось отдавать Лайлу ее родителям. Вспомнилось, как утром после изнасилования Мэри-Элис заплетала мне косу с приплетом. Я почувствовала с самого начала, еще в аэропорту, что другие люди, в первую очередь ее родители, найдут причины, чтобы не дать мне ей помочь. Меня хотели отстранить. Я была носительницей болезни, причем заразной. Сама это знала, но продолжала цепляться за Лайлу. Цеплялась судорожно, грозя удушить ее своим присутствием.

Мы отвезли их в аэропорт. Прощания не помню. Я уже была занята мыслями о переезде и о сохранении того, что мне осталось.

В течение суток я вывезла из квартиры все наши пожитки, мои и Лайлы. Управилась без посторонней помощи. Марк был на лекциях. Я позвонила Роберту Дейли, студенту, у которого был грузовичок, и договорилась, что он вывезет вещи, если я уложу их в коробки. Я отдала ему свою мебель, сказав: бери все, что захочешь. Пэт тянул с переездом.

Никто, кажется, не понимал моей спешки. Занимаясь упаковкой, я задела бедром кухонный стол. Маленькая, ручной работы кружечка в виде кролика, которую подарила мне мама после процесса, упала со стола и разбилась. Я посмотрела на нее и заплакала, но остановила себя. На это нет времени. Не позволю себе привязываться к вещам. Это слишком опасно.

С утра пораньше я освободила комнату и теперь повернула дверную ручку, чтобы до приезда Роберта в последний раз оглядеть свое жилище. Дело было сделано. Однако на полу возле трюмо я нашла фотографию, где мы со Стивом Шерманом были сняты летом на крыльце этого дома. На фото у нас был счастливый вид. Выглядела я вполне прилично. Потом в шкафу я еще нашла валентинку, полученную от него же в начале года. И фотография, и валентинка теперь никуда не годились — предметы с места преступления.

Я пыталась быть такой, как все. Попробовала еще на третьем курсе. Но продолжения, как нетрудно заметить, не последовало. Я, казалось, появилась на свет для того, чтобы изнасилование шло за мной по пятам; так я и начала жить.

Забрав фото и валентинку, я в последний раз прикрыла дверь своей спальни. С двумя карточками в руках медленно прошла на кухню. В другой комнате раздался стук подошв. Он отозвался эхом от пустых стен.

Я отпрянула.

— Привет, — послышался чей-то голос.

— Пэт?

Я заглянула соседнюю комнату. Он принес зеленый мешок для мусора, чтобы забрать часть одежды.

— Почему ты плачешь? — спросил он.

Мне самой это было невдомек, но когда он задал свой вопрос, я почувствовала, что щеки у меня влажные.

— А что, нельзя?

— Да нет, не в том дело…

— А в чем?

— Ну, я думал, ты проще отнесешься…

Я накричала на него. Мы никогда не были близкими друзьями, а теперь даже простому знакомству пришел конец.

Появился Роберт. Надежный как скала. Таким я его помню. У нас обоих была склонность к честной критике на семинарах по литературе; разделяли мы также уважительное отношение к Тобиасу Вульфу и Раймонду Карверу. Мы с Робертом тоже были не особенно близки, но он пришел на помощь. Я разрыдалась прямо перед ним, и он смутился, когда я начала извиняться. Он забрал себе мое кресло-качалку, кушетку и что-то еще. В течение нескольких последующих лет, пока не стало ясно, что я не приеду за своими вещами, он посылал мне открытки, сообщая, что моя мебель чувствует себя прекрасно и скучает без хозяйки.

Я изменилась, сама того не зная.

На День благодарения я съездила домой. Потом, чтобы не оставлять меня одну, из Нью-Джерси приехал Стив Шерман. Прежде чем мы с ним сблизились, он дружил с Лайлой, и мысль о том, что нас обеих изнасиловали, не давала ему покоя. Он рассказал, что услышал о Лайле, когда мылся в душе. Пришел сказать ему об этом товарищ, с которым они снимали квартиру. Стив посмотрел на свой член и вдруг ощутил жгучую ненависть к себе, понимая, сколько страданий выпало на долю его подруг из-за этой части тела. По мере сил он хотел нас поддержать. Взял на хранение остальные мои вещи и приготовил для меня свободную спальню. Когда через две недели Лайла приехала сдавать экзамены в магистратуру, она тоже остановилась у него. Он все время был рядом и, по сути, стал моим телохранителем, провожая меня домой после работы или после занятий.