Какие мы всё-таки старенькие, какие мы дряхленькие, ножки слабенькие, палочкой тюкаем: на Рок-Концерт пришли.

А внутри ходят девушки, и у каждой девушки Колечко в Пупе. Если в такое колечко попасть с тридцати метров дартсом, то можно за него подёргать: дзынь-дзынь. И ещё раз: дзынь-дзынь.

Но девушки смотрят мимо наших одутловатых щёк, и дартсов никто не приносит, и мы натягиваем на уши поглубже чорные шляпы, чтобы никто не догадался про наши Тайные Плеши, огромные и безжизненные, как у артиста-боярского.

А потом все расходятся по домам, и мы тоже, и едем мы в сияющей изнутри маршрутке, такие сооблазнительные для Сумасшедшего Снайпера, но ничего, доезжаем куда нужно, какие там снайперы, все снайперы спят давно.

Пошел гулять по улице ногами и решил дойти до прекрасных Озерков, потому что не может плохое место называться Озерками.

С первого раза, конечно, ничего не вышло, потому что, хотя я очень хорошо изучил карту, оказалось, что правая нога длиннее левой, и я вышел обратно к своему дому. Тогда я сообразил, что нужно отойти подальше и идти оттуда домой, и действительно пришёл на Озерки.

Они оказались никуда не годные. Сверху по ним плавает Говно, а внутри них утоплена Койка С Шариками. На берегу сидят два средних лет слесаря и жрут водку с колбасой. Между прочим, никогда не бывает старых слесарей с длинными белыми бородами — они все умирают как Пушкин — в тридцать семь лет.

Белая коза хотела спросить который час, потом подумала, что ей это в общем-то похуй, и ушла.

Я съел за пластмассовым столиком зеленоватый шашлык из несвежей человечины и выпил пива, проданного мне как балтика, но на самом деле это было самое настоящее жигулёвское, рецепт изготовления которого навсегда утерян после того, как демократы расстреляли старшего технолога 2-го ленинградского пивзавода.

В общем, наёбка всё. Нет никаких озерков. И вообще нихуя нет.

О, беззаветные труженики! О, не покладающие рук домашние хозяева!

По шляпкам вбитых вами гвоздей можно два раза сходить до луны. Соструганным вами паркетом можно в четыре слоя покрыть францию, Бельгию, Люксембург и Голландию. Рамами из застеклённых вами балконов можно накрыть

Антарктиду и вырастить там огурцы. Если бы вы сверлили в одном месте, по этой дыре можно было бы пустить четырёхполосное метро от Бомбея до Лондона.

Но почему, блядь, всё это происходит надо мной, подо мной, а также слева и справа от меня?

Почему эти трудолюбивые люди до сих пор не валят лес, не копают каналы, не шьют телогрейки, наконец? Почему они вообще не на работе?

Где, блядь, Сталин? Зачем уморили Андропова, суки? А? Я вас спрашиваю.

Ещё я понял Страшное: мои соседи — они не люди. Они, может быть, Роботы. Или Инопланетяне засланные.

Они НИКОГДА НЕ ЕБУТСЯ. Они никогда между собой не ругаются. Они вообще не разговаривают. Телевизор у них разговаривает, а сами они — нет. Они не ходят ночью поссать. Или ходят, но воду за собой не смывают, что за такими трудолюбивыми соседями даже смешно заподозрить. Они никогда не включают ночью воду, чтобы помыть, например, Хуй.

Я думаю, что ровно в десять часов вечера они просто застывают неподвижно с дрелями и закаточными ключами в руках, и так стоят до шести часов утра, когда по радио передают Гимн, и тогда они снова оживают и продолжают дальше сверлить, строгать, греметь крышками и гудеть пылесосом.

Я ни разу не видел, чтобы они выносили мусор в мусоропровод. Куда они девают стружки? Я знаю: они их едят. Они состругают весь паркет на стружки, а потом новый укладывают.

А огурцы закатывают для отвода глаз, на тот случай, если Милиция придёт их проверить.

Я иногда езжу с ними в лифте или просто встречаю на площадке — нормальные вроде бы люди, но так ведь, на глаз, не определишь. Необходимо подослать к ним специального человека — будто бы доктор пришёл прививки делать. И взять у них кровь на анализ. А там, может быть, и крови никакой нет: один солидол или кислота ртутно-гафниевая.

Вот за что люблю бомжей и всё время про них пишу: приятные они.

Какая-нибудь блядища с грязными ногами как скажет?: «Молодой чеек, угостите меня сигареткой!» Тьфу ей в харю.

А бомж не так: он пройдёт мимо не торопясь, встанет в отдалении, чтобы не напрягать и спросит солидно: «Табачком не богат, Батя?». Или Бригадир. А то даже Гражданин Начальник.

Не дашь — не обидится, поковыляет дальше по своим важным делам. И даже не подумает про тебя ничего плохого. Не злой.

Бомж: Извините пожалуйста, не будете ли так добры оставить мне бутылочку, я в сторонке постою, чтобы Вас не беспокоить.

Человек: Да пожалуйста, но боюсь, что моя бутылочка вряд ли Вас заинтересует. Ноль тридцать три, извините.

Бомж: Да, действительно. Я сегодня, знаете ли, за одной такой побежал через всю площадь, нога сами видите какая, еле добежал, а там такая же стоит, как у Вас. А что за пиво-то?

Человек: Три Медведя.

Бомж: Да уж. Но пиво-то хоть хорошее?

Человек: Так себе, в рекламе по телевизору лучше.

Бомж (мечтательно): По телевизору… Ну всего Вам доброго!

Человек: Ну и Вам всего доброго!

Когда-то по молодости снимал я комнату за пятнадцать рублей у одной старухи.

Это была всем старухам старуха: к шести часам утра она уже Богу помолилась, два раза соседям через забор плюнула, что-то протухшее в сковороде разогрела и какую-то кислятину из одной бочки в другую перелила. Потом схватила тачку и неизвестно куда с ней поскакала.

Когда я вставал и шёл в нужник на огороде, она уже из этой тачки разгружала в сарай Сокровища: моток проволоки, сиденье от унитаза, младенческий красный ботинок и другие необходимые в хозяйстве предметы. Самое ценное она, конечно, в сарае не хранила, потому что ясно же, что соседи придут ночью с ломиком и замок сковырнут. Настоящие Сокровища она складывала к себе под матрац, поэтому она на него без табуретки даже не могла взобраться.

Рассказывали, что у одной такой же старухи, когда она наконец преставилась, нашли под матрасом семьдесят тысяч рублёвками и трёшками. Нынешнее поколение уже не знает, какие это тогда были невообразимые деньжищи. Их нормальному человеку даже и потратить-то было не на что.

Да. А ещё та старуха, у которой я жил, не сидела и не молчала ни одной секунды: она всё время чем-то лязгала, шипела, скрипела, что-то скоблила, бубнела: да и что ж это делается, и куда это годится, и до каких это пор, когда ж, наконец, я уже помру, да кто ж меня в гроб положит, всё по ветру пустят. И тёрла, тёрла страшной своей тряпкой, от чего всё вокруг было липким, скользким и жирным.

С тех пор таких старух довольно долго не встречал. Но оказывается, все они до единой теперь живут в метро. Похоже, там они вполне счастливы: катают тележки так, чтобы их не обойти ни справа, ни слева, что-то зелёное течёт из их сумок.

Одна старуха как-то раз долго и строго меня рассматривала, что-то бормотала с осуждением. Видимо, умела она читать на лице тайные знаки, которые оставляет каждое наше Преступление: вот я уголь не разгрузил, вот дров не нарубил, вот электричества нажёг.

А может быть, просто была она старая идиотская дура, попробуй разберись.