Она чуть-чуть качнула головой, отпила из стакана.

— Доволен?

— Ага.

Она все пыталась решить, кто кого использовал — это у нее на лице было написано.

— Слушай, — подавшись к ней, сказал я, — я могу дать еще, если ты снимешь трусики и дашь их мне. Дам полста.

— Пошел на хуй, — сказала она.

Я улыбнулся.

— Да ладно! Тебе польза, мне польза. Опять-таки, никто ведь не пострадает.

Она еще отпила. Нахмурилась и опустила глаза. Пальцами теребила пуговку, которую только что расстегнула на блузке. Встала и пошла прочь. Может, совсем уходит. А может, в туалет пошла. Я выложил на стол пятьдесят долларов и осушил бокал. Когда не знаешь, чего ждать, становится интересно. Вернувшись, она протянула мне сжатый кулак, и я взял у нее скомканные трусики. И положил их в карман. Она взяла полусотенную.

Мы снова принялись пить. Я поглядывал на грудь под расстегнутой блузкой и думал о том, что у меня ее трусы, которые были прижаты прямо к письке. А у меня уже стоит. Я передвинулся, чтобы прижать член или к столу, или к своей ноге, или локтем его притиснуть. Бог ты мой, давно мне так хорошо не было.

А прическа у нее уже хромает. Нос блестит. Помада размазалась, и в уголке рта как будто ранка. Мы взяли еще выпить. Расплатившись, я вынул еще пятьдесят и положил на стол.

— Раздвинь ноги, дай я посмотрю, — сказал я.

Я даже не стал притворяться, будто что-то уронил. Взял, сунул голову под стол и уставился на ее колени. Был вариант, что она схапает деньги и ничего не сделает — в принципе, может запросто: так и будет сидеть, сжав вместе белые и круглые колени. Внутри у меня все трепетало.

Она раскрыла коленки. Медленно; она знала, что делает. Знала, как заставить меня просить продолжения. Мед-лен-но. Внизу там было темновато; я увидел внутреннюю сторону ее бедер, но больше ничего.

Выглянув одним глазом, я прошептал:

— Ну, надо же и юбочку немножко приподнять.

Сделала. Вот она! Уголок губ под кустиком черных волос. От него книзу черная щелка, и тут же сразу пухленький комочек клитора. Я стал воображать, как трогаю ее руками; по правде говоря, только этим и спасался, чтобы не кинуться к ней и не схватить, не сунуться туда лицом и нюхать, и нюхать. Член у меня аж вибрировал. Окончательно плюнув на то, кто что услышит или увидит, говорю:

— У меня и еще есть полсотня — приподымись, сдвинься вперед и раскрой ее.

Все сделала. Черная щель сделалась шире. Она туда протянула руку, все там раздвинула для меня еще больше и сунула внутрь палец. Я чувствовал — вот-вот умру, так это было хорошо. Снова сел прямо. Она замерла, но я помотал головой:

— Нет-нет, — говорю, — продолжай.

Видно было, как у нее подергивается плечо, оттого что она работает пальчиком. Еще какое-то время ее лицо оставалось безучастным, но тут она, словно зная, чего мне хочется, начала закусывать губу и прикрывать глазки.

— Чудно, — повторял я. — Чудно, чудно. — И, как безумный, вовсю тоже себя натирал.

Тут я кончил. Выплеснул целое море. Липкое, оно почти тотчас стало холодным. Она сразу заметила и тоже перестала. Посидели. Она отпила.

Господи, все к черту, как всегда. Ее помада, улыбка, глаза. Куда все подевалось.

Я встал.

— Эй, — сказала она.

А, хочет свою дополнительную полсотню, понял я. Вынул. Положил на стол.

— Постой, — сказала она.

А я уже на ходу подумал: да что она — отработать, что ли, хочет эту полсотню или заработать еще? Хочет, чтобы я с ней пошел куда-нибудь в укромное местечко? Или еще того хуже: хочет, чтобы мы сидели и разговаривали, как в нормальном месте нормальные люди, которые живут нормальной жизнью. Да плевать мне было, что она хочет. Мой член упал, и моя оценка себя, оценка ее, оценка всего на свете тоже упала.

Я шел по улице, думая о том, что сделал, и, в общем-то, сожалея. Минут через пятнадцать я снова буду в боевой готовности, и опять мне захочется. А она уже, наверное, ушла. Ну и пускай, неважно, с ней покончено, ее я не хочу. В двух кварталах туда-сюда ходят по улице девчонки. Что ни попросишь, все сделают, только денег дай.

Да ну, к черту, можно подумать, мне это так уж надо.

Мне двадцать пять, но из этого не следует, что я себя знаю. Какой-то великий гений утверждал, будто помнил себя и в утробе, и как его рожали, но я ничего такого не помню. Может, это потому, что я — не великий гений и вообще не великий, если уж на то пошло. Передо мной на фото пизда моей матери. Женщина на снимке тяжеловата и рыхловата, и, вообще, не из таких, какими я обычно предпочитаю любоваться. Однако поза правильная. Мне нравится, когда на фото женщина стоит на коленях, опустив торс к земле, задом кверху. Только потом, щелкнув по картинке, чтобы ее увеличить, я узнал стол у родителей в кабинете. На нем две статуэтки — старичок и старушка. Обеим фигуркам придан легкий наклон вперед, и они сделаны так, что если правильно их сдвинуть вместе, то получится, будто изображается поцелуй: его губы будут касаться ее чуть зардевшейся щечки.

В детстве я был болезненным, и родители говорят, что я много раз чуть не умер. С самого дня рождения я то и дело лежал в больнице, так что жизни нормального ребенка я был лишен. Проблемы с легкими, проблемы с сердцем и всякие другие проблемы и там, и сям. Никто не знает, откуда у меня такое слабое здоровье. У предков ничего подобного не отмечалось — ни у матери, ни у отца, ни у их родителей и ни у кого из прабабушек и прадедушек. Дни, которые в те свои первые десять лет я не лежал в больнице, я проводил дома и хорошо помню, как держал в руках эти статуэтки старичка и старушки, зная о своем состоянии достаточно, чтобы понимать, что я, может быть, никогда стариком не буду.

Потом мне исполнилось десять, и в тот же год напасти стали отступать. Еще через год все прошло окончательно. Со мною все стало нормально, и нормально до сих пор. «Это — милость Божия», — говорила мать, однако я сомневаюсь, верит ли она в Бога. У отца, едва он начинает говорить о тех моих первых десяти годах, на глаза наворачиваются слезы. Они тогда сами были молоды (им было по восемнадцать, когда я родился), и, глядя на семейные фотографии тех времен, на их лицах я вижу то, что представляется мне простодушием и озабоченностью. Я понимаю, что большую часть юности они провели в тревоге, не зная, выживу я или умру, так что трудно себе представить, чтобы в их жизни могло быть что-то еще.

А теперь я сижу и смотрю на пизду своей матери. Дырку в ее заду тоже видно. По всей вероятности, фотографировал мой отец, и, зная, как такие снимки делаются, я догадываюсь, что, скорее всего, в тот момент он был голый и с членом, торчащим наперевес. У меня сейчас тоже торчит, хотя встал до того, как выплыла эта картинка, и я не уверен, не упадет ли. А мой отец в тот момент, стало быть, либо только что трахнул мою мать, либо готов трахнуть. Вот, значит, люди, которые меня сделали, и вот, значит, как. Именно там, в этом миксере меня замешивали таким, каков я получился. Подчас, когда я сам себе не нравлюсь, я стараюсь убедить себя, что все плохое во мне — только мое, оно не присуще ни людям прежних поколений, ни тем, кого я выбираю в свое окружение.

Закрываю глаза и думаю о собственной жене и нашей шестимесячной дочке. Они спят в соседней комнате, а кажется, что за много миль отсюда, от того темного угла, где я сижу, разглядывая веб-сайт любителей меняться партнерами. Время от времени я захожу на него, а делать это начал сразу после женитьбы. Я не могу себе представить, чтобы моя жена согласилась участвовать, но сам вовсю мастурбирую, глядя на фотографии чужих жен. Еще я мастурбирую, когда думаю о том, чтобы моя жена была вот так же выставлена на обозрение, а еще, когда представляю себе, будто смотрю, как она с другим мужчиной. Не знаю, почему мне нравятся эти мысли, но точно знаю, что не могу показать эту мою сторону жене. Она — из мира света, а эта часть меня — из мира тьмы, так что их лучше вместе не соединять.