Он словно услышал охи и ахи, вопросы, которыми Лиля засыпает Таисию: «Как живешь? Наш театр совсем забыла? Или думаешь возвратиться? Что это за розочки? Ах, какие прекрасные цветы! Зачем тебе розы, ведь у тебя на даче есть свои? Боже, какая прелесть, какая нежность!»

Борис Сергеевич хотел уже подойти и увести от Лили жену, когда вдруг увидел, что Таисия протянула букет хористке. Он представил себе, как это происходит.

«Да ты что, Тасенька!» — «Бери, бери!» — «Ты же себе купила!» — «У меня в саду, есть. Это мы с Борисом ехали погулять в центр, а ты знаешь он какой, до сих пор влюблен, как мальчишка! Купил мне букет… Только что отошел, воды выпить…» — «Так это же тебе подарок!» — «Ничего, ничего, бери!» — «Ну что ж, спасибо, Тасенъка. Ах какие прекрасные розы! Ты все же заглядывай в театр».

Борис Сергеевич осторожно поставил стакан с водой на пустой ящик под кирпичной стеной рынка.

— А вот и мой Боря!

Лиля кивнула Борису Сергеевичу, который приближался, игриво взмахнула рукой, и через секунду ее пышная прическа закачалась в толпе. Хористка не любила и всегда избегала острого на слово Таисиного мужа.

— Ты что же сделала? Отдала этой вертихвостке!..

Еще когда жена вручала букет Лиле, Борис Сергеевич снова мысленно обшарил каморку на даче, где складывал пустые бутылки. Там хоть шаром покати.

Голова разваливалась, была чугунно-тяжелой.

— Знаешь, — тихо произнесла Таисия Григорьевна, — поедем к Моте. Неужели не даст?

— В долг не даст! — вздохнул Борис Сергеевич. Он уже пробовал как-то подлизаться к продавщице, но безуспешно. Она узнавала его только, когда приносил наличные. — Лучше заглянем к Андрею, здесь недалеко. Займу десятку до пенсии. Не застану дома, у его Аллы попрошу. — Борис Сергеевич снова вздохнул: — Хотя так не хочется к ним идти!

Они стали проталкиваться среди толпы покупателей, оглушенные базарным гулом, ослепленные яркими красками летних прилавков.

Справа висели громадные мясные туши, возле которых в белых, запачканных кровью халатах орудовали продавцы; впереди, куда только проникал глаз, красовались горы свежих огурцов, помидоров, венички петрушки и укропа, золотые россыпи молодой картошки, последние, еще прошлогоднего урожая, яблоки, поражавшие прозрачной желтизной, словно вылепленные из воска для бутафорской витрины, и рядом — первые зеленые скороспелки. Слева за ними — неуступчивые смуглые торговцы с орехами, инжиром, привялыми мандаринами и лимонами с далекого Кавказа. Но все это богатство бледнело в сиянии радуги, пылавшей в глубине рынка: гвоздики всех цветов, розы, первые георгины и остроконечные гладиолусы, которые красным, желтым, белым пламенем вспыхивали над прилавками и в проходах между ними.

Вдруг Борис Сергеевич увидел Крапивцева. Сосед стоял в белом халате, закрытый чуть ли не до груди горками тугих помидоров и ярко-зеленых, покрытых твердыми пупырышками огурцов. Рядом на весах лежали краснобокие яблоки.

Залищук не утерпел, чтобы не подойти. Крапивцев переговаривался с покупательницей и не сразу заметил его. Борис Сергеевич, стоя в стороне, прислушивался к этой обычной базарной перепалке. Женщина, чуть не плача, просила продать яблоки подешевле.

— Три, — упрямо повторял Крапивцев.

— Да мне несколько штук. Для больного.

— Три рубля за килограмм. Мне все равно для кого, — не уступал Крапивцев.

Борису Сергеевичу надоело ждать окончания этого торга, и в разноголосый шум рынка вплелся и его зычный голос:

— И не просите, гражданочка, не отдаст он дешевле, я знаю.

Загоревшее лицо Крапивцева вытянулось. Глубоко посаженные глаза, казалось, спрятались под надвинутый козырек фуражки.

— А-а-а! Привет!

— Эх, вы, — с упреком произнесла женщина, обращаясь почему-то к Борису Сергеевичу, словно он был причиной ее неудачи, — совести у вас нет. — Бросив еще раз взгляд на яблоки Крапивцева, она отошла к другому продавцу.

Залищук пожал плечами.

— Слышал, Поликарп, это тебя касается.

К ним приблизилась Таисия Григорьевна. Крапивцев заулыбался, и глаза его как будто снова вынырнули на свет.

— Привет, соседушка. Поторговали?

В вопросе была спрятана глубокая ирония, и Залищук испугался, как бы Таисия, не поняв ее и приняв добродушный тон Крапивцева за чистую монету, не вздумала вдруг занимать у него деньги.

Но жена — Борис Сергеевич сейчас гордился ею — так беззаботно улыбнулась, словно в ее кошельке было полно денег.

— Да нет, Поликарп Васильевич, — весело ответила она. — Мы так, мимоходом…

Крапивцев удивленно поднял брови: мол, что же делать на рынке, если не торговать и не покупать? Ведь это не бульвар для прогулок! Впрочем, через секунду он снова заулыбался:

— Яблочек? Угощайтесь.

Таисия Григорьевна покачала головой:

— Спасибо.

— Прогуливаетесь, выходит? Место что-то не очень подходящее…

— Идем, — Борис Сергеевич коснулся руки жены. — Поликарпу этого не понять. Для него ярмарка — чтобы деньгу драть!..

— За свой труд, между прочим, — спокойно ответил Крапивцев. — Именно за то имеем, что на боку не лежим.

— За свой труд… Шкуру с людей драть не надо. А по-человечески…

— Цена!! Дорогой Борис… — менторским тоном медленно произнес Крапивцев, словно смакуя слова. — Не мной установлена, кстати сказать, а всем обществом. — Он легким жестом обвел рукой ряды. — Коллективом, понятно?

Таисия Григорьевна потянула мужа за рукав. Она поняла, что он сейчас злой на весь мир, и боялась, что этот разговор может окончиться скандалом.

— Что ты меня за рукав дергаешь? — огрызнулся Залищук. — Я неправду этому кулачью говорю? Да?!

Но, постояв какую-то минуту молча возле прилавка, ощетинившись и думая о чем-то своем, очевидно, о чем-то очень наболевшем, он вдруг сорвался с места и, наталкиваясь на людей, решительно двинулся между рядами к выходу.

— С самого утра пьяный, — пробурчал ему вслед Крапивцев.

Таисия Григорьевна ничего на это не ответила и поспешила за мужем.

Очутившись на улице, Борис Сергеевич бросил:

— Поехали на дачу.

— А к Андрею?

— Да ну их всех к чертовой матери! — со злостью пробормотал он. — Едем домой. А там видно будет…

Появление миссис Томсон было для Таисии Григорьевны таким же дивом, как если бы она увидела марсианку.

Раздался нерешительный звонок, Таисия Григорьевна открыла входную дверь. На лестничной площадке стояла незнакомая женщина, которая сдавленным голосом спросила:

— Тут живут Притыки?

Слова выговаривала старательно, с каким-то странным акцентом, и Таисия Григорьевна подумала, что явно какая-то иностранная туристка, изучавшая украинский язык по учебникам.

«Но откуда она знает мою фамилию?»

Таисия Григорьевна недоуменно смотрела на худощавую немолодую женщину, коротко подстриженную и немного подкрашенную, одетую в тонкую блузку и джинсы, с ниткой коралловых бус на шее и с плоской сумкой через плечо.

Словно отвечая на ее недоумение, женщина сказала:

— Я — Катерина Притыка. В девичестве. Теперь — Томсон… — Она, казалось, сверлила взглядом хозяйку квартиры.

«Катерина Притыка? Катруся?!» Таисия Григорьевна еще больше растерялась. Перед мысленным взором мгновенно возникла толстушка Катруся с ее голубыми, как небо, глазами, в любимом платьице в горошек, с длинной косой. Неумолимое время выветрило из памяти все другое, даже лицо, а вот крупные васильковые глаза и — подумать только! — платьице в горошек сохранило навсегда! Какой еще удар уготовила ей судьба? Что за человек явился, что ему нужно? Сестра Катруся пропала в войну — скоро уже тридцать лет…

Но у незнакомки были светлые, с легкой голубизной, как у всех криничанских Притык, немного выцветшие глаза и какая-то особенная манера разговаривать, чуть склонив набок голову, как у самой Таисии Григорьевны.

Они стояли друг против друга, миссис Томсон продолжала пристально рассматривать почему-то испуганную ее появлением крупную белокурую женщину с вышитой косынкой на голове, совсем не похожую на Тасю, которую в начале войны отвезли к тетке под Харьков. Кэтрин пришла сюда по адресу справочного бюро и была не уверена, что и в самом деле нашла свою сестру.