29
Бывать в психиатрической больнице Ковалю не приходилось еще ни разу. И поэтому, подъезжая к ней, он с любопытством воспринимал любую подробность. Приземистое белое здание было огорожено высоким и тоже белым каменным забором, который захватывал довольно значительную часть березовой рощи. Роща, казалось, перепрыгнула через этот забор, и больница надежно укрывалась среди берез, органично вписываясь своими старинными башенками в великолепный лесной пейзаж.
— В истории болезни подлинная фамилия не значится, — докладывал по дороге лейтенант Андрейко, — значится «Апостол», затем «тринадцатый», а рядом — большой вопросительный знак. Он у них самый давний безнадежный больной. Но держат, потому что нет родственников. А вообще старикан, говорят, тихий и мог бы жить в семье. В сопроводительной записке Центророзыска, датированной двадцать третьим годом, сказано, что излечение этого человека имело бы большое значение. В той же записке сообщается, что задержан он был в селе Коломак, под Харьковом. Ходил от дома к дому как юродивый, без шапки, несмотря на лютый мороз. Что-то лепетал и хихикал, как шаловливый ребенок. Больше ничего там нет, кроме всяких рецептов и врачебных пометок. Да вы сами увидите, товарищ подполковник.
— А зачем ездит к нему жена Решетняка? В больнице знают, кто она такая?
— Не знают. Считают, что из человеколюбия. Она ведь покровительствует не только ему, но и еще нескольким одиноким старикам.
Машина остановилась у небольших ворот. Было тихо. Только в ветвях высокого тополя щебетали птицы. Коваля поразило полное отсутствие буйных выкриков, которые, как ему казалось, непременно должны были здесь раздаваться на каждом шагу. К больному Коваль отправился вместе с врачом — молодым человеком, который, видимо, уже научился ничему не удивляться. Лейтенант Андрейко был в форме, и его оставили в кабинете.
Старичка нашли на поляне. Он сидел прямо на земле, около скамьи, рвал траву и разбрасывал ее во все стороны.
— Апостол, — сказал врач, — нельзя рвать траву.
Старичок не обратил на эти слова ни малейшего внимания.
«Одуванчик», — подумал Коваль, рассматривая этого вконец исхудавшего человека. Белолицый, с лысинкой, укрытой кое-где длинными седыми волосами, он и в самом деле был похож на одуванчик.
— Ты который апостол? — спросил врач.
— Тринадцатый, — ответил умалишенный тоненьким голоском.
Коваль почему-то вспомнил, что этот жалкий человечишко был когда-то могущественным финансистом, и у него промелькнула мысль о тщетности и бесплодности богатства. Он внимательнее присмотрелся и заметил у старика точно такую же седловинку на переносице, как у профессорши. Наследственность!
— Скажите, пожалуйста, что мы его знаем, — попросил Коваль врача. — Он не Апостол, а Апостолов, Павел Амвросиевич, бывший председатель правления банка.
Старичок повернулся к ним спиной и принялся снова щипать траву.
— Попробуйте сами с ним поговорить, — врач поднял старика и усадил на скамью.
Но как подойти к душевнобольному? Какого только опыта не было у Коваля, с какими только людьми не приходилось ему беседовать, но с такими — никогда… И вдруг его осенило:
— Вам привет от дочери. От Клавы! Она завтра придет к вам в гости.
— Клава, Клава! — старичок замахал руками, как крыльями, легонько хлопая себя по бедрам. И Ковалю показалось, будто бы в пустых глазах Апостолова промелькнуло нечто живое.
— У вас какие-нибудь стеклышки можно найти? — спросил подполковник врача.
Увидев стеклышки, которые ослепительно играли на солнце, как настоящие драгоценные камни, старик весь затрясся. Бросился к Ковалю с жалобным выражением на лице, стал просить их. Подполковник дал одно.
— Это от Клавы, — сказал он. — Но они фальшивые. А где настоящие? Мы с Клавой никак их не можем отыскать.
— Ах-ах, ох-ох! — горько запричитал Апостолов, оглядываясь по сторонам, словно что-то ища. И внезапно бросил на Коваля, как тому показалось, совершенно осмысленный взгляд. — Нет их, нет… Бог дал, бог взял… Ах-ах, ох-ох! — И, воровски зажав стеклышко в кулаке, он опять принялся хлопать себя по бедрам.
Коваль остановил его.
— Павел Амвросиевич, в двадцать втором году банк, которым вы управляли, был ограблен, — начал он вполне серьезно, словно разговаривая со здоровым человеком и стараясь поймать взгляд Апостолова, который тот упрямо отводил в сторону. — Во время строительства оросительной системы закопанные в землю сокровища были найдены и возвращены государству. Так что каких бы то ни было претензий к вам давно уже нет. Но вот беда: бриллианты в тайнике оказались фальшивыми, и никто не может взять в толк — как же это могло случиться? Куда девались настоящие?
Апостолов, который вроде бы внимательно слушал, вдруг засмеялся и стал подбрасывать стеклышко на ладони.
— Павел Амвросиевич, знаете ли вы, где настоящие бриллианты?
— Я — апостол, ты — апостол, он — апостол, — ткнул он пальцем в сторону врача. — Я — апостол тринадцатый. Са-та-на, — и поднял указательные пальцы обеих рук над головой, как бы наставив себе рога.
Коваль посмотрел на врача. Тот пожал плечами, мол, я ведь говорил вам. Но подполковник достал из кармана еще несколько стеклышек. Апостолов жадно потянулся к ним.
— Где настоящие? Зачем вы хранили в сейфах фальшивые?
— Где настоящие? Где настоящие? — Старик поднял бровь и снова вполне осмысленно посмотрел на Коваля. — Ах, где же настоящие? Ах-ах, ох-ох! — И он сделал попытку выхватить из руки подполковника стеклышки.
Заинтересовавшись разговором, который приобретал все больший смысл, и реакцией больного, которого впервые видел в таком возбужденном состоянии, врач сам взял стеклышки и спросил Апостолова:
— А может быть, это — настоящие?
Бывший банкир сморщил лоб и зашевелил губами, словно хотел что-то сказать, но не находил слов. И казалось, это «что-то» то выразительно вырисовывалось в его слабом сознании, то снова расплывалось. Но вот морщинки на лбу разгладились, и он, загадочно улыбнувшись, покачал головою:
— Фальшь!
— А где настоящие?
— Каждый король имеет своего двойника, — медленно проговорил старик, — стреляют в короля, — он сделал жест, словно прицеливается, — а попадают в двойника. Хи-хи! — И вдруг заговорил скороговоркою, захлебываясь словами, словно его мысль прорвалась наконец сквозь завесу тумана: — У Наполеона был двойник, у римских императоров были двойники… А мои бриллианты разве хуже?.. Ах-ах, ох-ох! Вы не думайте, что бриллиант — это камешек. — Он поучительно провел указательным пальцем перед лицом врача. — Это — живая душа. Только вот говорить не умеет. И каждому имя дано, как и апостолам. Были у меня Иоанн, Матвей, Симеон, Павел, Марк… Ах-ах! — Он опять засмеялся и, повернувшись к Ковалю, подозрительно, исподлобья посмотрел на него. — А вы думали, что это — мертвые камни! Я — тоже апостол. Тоже — бриллиант. Я — живой! У меня и прадеды были апостолами. Все двенадцать. А куда они делись? — Он беспомощно, бессильно оглянулся, и столько было тоски в его взгляде, что у Коваля сжалось сердце. — Нет… нет… Вот тут они… — Больной сделал попытку найти бриллианты в кармане халата, но кармана не оказалось, и он горько заплакал.
Врач посадил его ближе к себе и нащупал пульс.
— Пусть поплачет. Это просто чудо, что делается сегодня с ним. Переворот какой-то. Осмысленная речь! Мы-то ведь не могли догадаться, что потрясение связано у него с ценностями, то есть с бриллиантами.
— Я — тринадцатый апостол. Чертова дюжина. Без сатаны нельзя, — бормотал сквозь слезы старичок.
— Ему надо отдохнуть, — сказал врач. — Приходите завтра.
— Хорошо, приду, — ответил Коваль. — Привезу и его дочь, которая навещает его инкогнито. Возможно, он ей что-нибудь захочет сказать.
— Не возражаю. А сейчас не забирайте у него стеклышко. Пусть успокоится. Заодно проследим, что он будет с ним делать.
Коваль вернулся домой, когда солнце спряталось за высокие дома, которые вплотную примыкали к его небольшому участку.