Клава проснулась днем. Потягиваясь, вспомнила неожиданно оборвавшийся сон: она танцует вальс в очень теплом зале, и легкое платьице веером играет у ног… Когда это было? Когда она танцевала последний раз?

Еще не совсем прояснившимся взглядом осмотрела комнату. Высокий, с лепными херувимами потолок, влажные стены, прикрытые старыми олиографиями, шаткий круглый столик, потрескавшийся умывальник с разбитой деревянной спинкой, проржавевший эмалированный таз… Вот и все, если не считать широкой, занимающей полкомнаты деревянной кровати, на которой она лежала.

Было холодно. Мадам, как прозвали хозяйку «меблированных комнат», позволяла разжигать печи только перед самым приходом «клиентов». Клава села, натянув на себя видавшее виды ватное одеяло.

За тонкой фанерной перегородкой, отделявшей ее комнату от соседней, пела женщина, которую все называли Коко. Возможно, это была фамилия, давно уже ставшая именем, а скорее всего — прозвище.

Ты сидишь одиноко и смотришь с тоской,

Как печально камин догорает…

Голос у Коко был нежный, и Клава никак не могла понять, как же он сочетается с таким неприятным внешним видом этой всегда пьяной женщины.

Как в нем яркое пламя то вспыхнет порой,

То печально опять угасает…

Коко была уже немолода, «клиенты» ею не интересовались, но, несмотря на это, Мадам не только держала постаревшую красавицу в своих «меблирашках», но и терпела ее бесконечное ворчанье и, казалось, даже побаивалась ее. Они были знакомы давно — еще с того времени, когда Мадам хозяйничала не в бедных «меблированных комнатах», где тайком от власти держала «барышень», а в фешенебельном увеселительном доме, известном всему городу.

Вчера, когда после обеда барышни не знали, куда себя девать, Коко разучивала с ними свой романс, и они с мучительным наслаждением, безжалостно растравляя себе душу, тянули эту печальную мелодию. И, только доведя себя до слез и выплакавшись, немного успокаивались. Так бывает: когда болит зуб, человек согласен лучше испытать мгновенную резкую боль, чем терпеть тягомотную и ноющую.

Как ни куталась Клава в одеяло, теплее не становилось, и вдруг она поняла, что холодно ей не оттого, что остыли за ночь стены, а оттого, что лед у нее на сердце. С того дня, когда изнасиловал ее Могилянский. Потом всплыло воспоминание о минувшей ночи, и по телу пробежала дрожь. Она отогнала это гнетущее воспоминание. Надо думать о чем-то хорошем, светлом.

О чем же? Вот хотя бы о том, как последний раз танцевала вальс «На сопках Маньчжурии», когда была вместе с родителями в гостях.

На весь зал звучала граммофонная музыка, и она танцевала с Антоном. Купалась в волнах счастья. Эти теплые волны исходили от Антона. Странное чувство все время охватывало ее. Это был не просто юноша, а тот самый юнкер, который, встречая ее на улице, целый год провожал взглядом и стыдливо краснел так же, как она. Где он теперь? Вспоминает ли ее?

Какой это был танец! Разве можно забыть! Сердце замирало, она видела только его влюбленные глаза и капельку пота на усиках, которые у него едва пробивались. Потом Антон исчез. Говорили, что юнкеров отправили на фронт, а когда началась революция, его видели в форме офицера белой армии.

Где же он теперь? Вернется ли? А если и вернется, то с презрением пройдет мимо нее.

Клава вытерла слезы уголком пододеяльника. И опять всплыла в памяти минувшая ночь, когда пришел Могилянский.

Мадам не разрешала девушкам капризничать и привередничать, они должны были делать все, что приказывала «кормилица» и что требовали «клиенты». Но до вчерашнего дня Клавы это не касалось. Несколько дней жила она в «меблированных комнатах» и сама не знала, почему хозяйка с ней миндальничает. Тешила себя надеждой, что Мадам даст ей какую-нибудь работу по дому или на кухне. Но вчера явился Могилянский, и Мадам отправила ее в зал…

Клава отодвинула подушку, отвернула угол перины и удостоверилась, что длинный нож, который она незаметно взяла на кухне, сама еще не зная зачем, на месте. Потом бросила взгляд на подоконник, где положила газету, которую вчера подобрала в зале, протянула руку и взяла ее.

Сколько уже времени не видела она ни книг, ни газет! А как любила носить в кабинет ежедневную почту отца: десятки писем и целую пачку газет и журналов!

Читать комиссарскую газету не хотелось — слова какие-то чужие, непонятные. Разве только объявления. Вот они, на последней странице.

«Пятьдесят долларов получит тот, кто сообщит, где находится Алексей Ярош родом из Галиции или что с ним случилось. По слухам, он с 1919 года живет в Подольской губернии, под Винницей. Его разыскивает мать по делу о наследстве».

«Украинский махорочный трест продает курительную и нюхательную махорку».

«Тов. Николаенко, не забывайте о своих обязательствах и пришлите свой адрес. Издательство».

«Красный суд. Дело инженера Дубицкого».

А вот и театральная колонка:

«Укргостеатр» — «Гайдамаки», «Новый театр» — «Поташ и перламутр».

Кино:

«Ампир» — немецкий фильм «Смертельный прыжок».

«Мишель» — «Трагедия любви». Серия вторая (последняя). С участием Миа-Май и В. Гайдарова.

«Миньон» — «Бриллиантовый корабль».

«Маяк» — «Приключения Фортуната».

Кто-то дернул дверь — раз, другой, третий. Вместе с дверью зашаталась вся фанерная перегородка.

— Клава! — это громкий голос Мадам.

Пение в соседней комнате прекратилось.

— Сейчас! — Клава отбросила одеяло, вскочила, подбежала к двери, открыла ее.

Полная хозяйка с трудом вошла в узкую дверь. Она молча осмотрела Клаву, которая еще не успела спрятаться под одеяло, и, видимо, стройная фигурка понравилась ей, толстый слой пудры на щеках шевельнулся, ярко-красные от помады губы растянулись в улыбке.

— Как спала?

— Спасибо.

— У тебя опухли глаза, деточка моя. Умойся холодной водой, и к вечеру пройдет. Опухшие глаза портят даже красивую женщину.

Мадам села на стул. Клава укрылась и молча ждала, что скажет хозяйка. А та высвободила руку из-под шали и протянула Клаве конфеты, которые делали из жженого сахара кондитеры-кустари.

Клава взяла, поблагодарила, но есть конфеты не стала, а положила их на подушку.

— Плакала? Почему? — строго спросила Мадам, и ее бесцветные глаза стали острыми как гвоздики.

Клава молчала.

— Я не хотела бы, чтобы в моем доме были заплаканные женщины. Мужчины любят веселых. А плачут теперь только голодные. Но разве я плохо тебя кормлю?

Клава отрицательно покачала головой.

— Тысячи людей голодают. И взрослые, и дети. — Мадам сделала паузу. — Ты ведь не хочешь оказаться среди них? Не хочешь, я знаю. Ты еще, конечно, не забыла, как умирала, когда Семен Харитонович тебя привел?

Клава вздрогнула.

— Да, да… Именно он. Если бы ты это забыла, то тебя можно было бы назвать неблагодарной. Еще бы! Ты должна всю жизнь молиться за него, потому что эту жизнь вернул тебе он! А? Ты сама-то как думаешь?

Теперь Клава поняла, зачем пожаловала Мадам.

— На первый раз, — глаза Мадам стали строгими, — на первый раз будем считать, что ты не вышла на работу, и сегодня не будем тебя кормить. Но если это повторится…

Клава знала, что Мадам умеет расправляться со своими рабынями. В первое время после революции она притихла, закрыла заведение, но едва начался нэп, снова взялась за свое. С помощью бывшего «клиента», а ныне — компаньона Семена Могилянского, открыла «меблированные комнаты» под видом частной гостиницы. О том, что происходит в ее гостинице, власть пока еще не знала. У ее представителей, чрезвычайно занятых борьбой с бандитизмом, голодом, разрухой, далеко не до всего доходили руки. К тому же Могилянский заверил Мадам, что имеет связи в милиции и поэтому никто ее не тронет.

И действительно не трогали. Но, хотя «живого товара» в голодном городе было сколько угодно, широко разворачивать свою деятельность Мадам не решалась и взяла для начала трех красивых девушек, а недавно Семен Харитонович привел еще и Клаву, заявив, что имеет на нее свои планы.