Лю плохо разбирался в значении прочитанного в листовке. Казмай и его спутники понимали не больше, их даже не посмешило сообщение, что, дескать, Россия присоединится к шариату и к Кабарде. Но хотя Лю понял мало, все-таки ему стало как-то не по себе, будто вместе с наступившим вечером на горы легла тень черной птицы.
Было ясно одно: нужно торопиться спасать раненых.
Казмай сказал:
— Ты, Лю, поедешь на подводе старшим, с тобой поедут женщины. Ты молодец, Лю. Ты здорово сбросил завал. И ты отвезешь к доктору девочку и Аюба. Возьмешь с собой и эти газетки и отдашь их Казгирею. Будь осторожен, снимать палец с курка еще рано.
Да, опасность еще не прошла. ' Представлялось вполне вероятным, что сподвижники Жираслана сделают попытку отбить тело главаря. Казмай расставил дозорных и выше по дороге, и в сторону Нижних Батога.
— Так поезжай же, Лю, — повторил Казмай, — спрячь хорошенько бумаги. Садись на подводу, довезем до завала, а там перенесем раненых на подводу из Нижних Батога, — слышишь, едут?
— А ты? — поинтересовался Лю. Казмай отвечал ему, что он будет охранять вторую подводу. Старику показалось, что Вера Павловна не то испуганно, не то вопросительно смотрит на него, и он сказал русской женщине:
— Ты поедешь с Лю. Не бойся, Лю бесстрашный парень.
Лю полез на подводу.
Вера Павловна просила только об одном: не оставлять ее, как будто кто-нибудь собирался ее оставить.
Застонала Тина. Может быть, она начала приходить в себя. Сарыма снова склонилась над ней.
Блестящая труба давно была где-то потеряна, но Лю не вспоминал об этом, он думал о том, что нужно поскорее везти Тину в больницу, а «газеты» передать Казгирею. Ему показалось обидным, что Жираслан осмелился держать у себя на груди листки, в которых названо имя Казгирея. О Тине он думал со страхом и болью, но, как всегда, с тех пор как подружился с Казгиреем, в трудный час он думал словами своего наставника: «Мужчина должен уметь выжимать из себя всякую боль, как женщины выжимают мокрое белье».
Иногда он поглядывал в ту сторону, где продолжало лежать мертвое тело Жираслана-
Убитый, мертвый Жираслан! Нет, это все еще не укладывалось в его голове: знаменитый Жираслан! Виновник этой жуткой и кровавой кутерьмы! Герой прежних легенд, тот, о ком столько думалось, кому столько подражалось в детских играх, — сейчас бездыханное тело... Люди, спешившие на помощь из Нижних Батога, были уже совсем близко. Громко стучала порожняя подвода, с груды камней, заваливших проезд после обвала, можно было увидеть всадников на белой от луны дороге, а там, высоко-высоко над скалами, текла светлая широкая, кое-где в звездах, небесная река, через которую молчаливо переплывал яркий отчетливый полумесяц.
Поздним вечером в тот час, когда схватка в Батога была уже закончена, в Нальчике в здании прокуратуры все еще заседала комиссия Курашева.
Эльдар прискакал в Нальчик с необычайным сообщением о результатах обыска еще засветло, но не торопился, зная, что комиссия Курашева продолжает выслушивать показания бунтовщиков.
Уже ясно определились две разные линии в ходе следствия — линия Инала и линия Курашева. Курашев не считал, что бунт в Бурунах мог быть преднамеренным, и, допрашивая арестованных, искал подтверждения такому взгляду. Инал не соглашался с ним. Инал говорил, что властей должно интересовать не то, какая статья закона будет применена, а политическая сущность факта.
— Это как же без закона? Нам нужно искать правду, — замечал Курашев. Инал отвечал:
— Закон один — защита революции. И закон, и правда. О какой правде ты говоришь? Какую правду ты хочешь искать?
— Нашу правду, пролетарскую, социалистическую. Она и выражена в законах.
— Ты сказал, искать пролетарскую правду! Пролетарская правда — ясная правда, ее искать не приходится. Каждый трудящийся должен заботиться о своем государстве, о его славе — вот в чем состоит пролетарская правда, а не прислушиваться к бунтовщику, абреку, бандиту. Один бандит губит трактор, другой поджигает совхоз или замахивается косой на председателя Совета и тоже кричит, что он за правду. Разве не так? Разве это правда — губить народную собственность, стрелять в председателя из-за угла, поднимать народ на такого человека, как наш дорогой председатель и красный партизан Туто Шруков?.. Нет, тут нашей правды не найти. Тут можно найти только факты контрреволюции, тут действуют только враги народа. И наша задача, товарищ прокурор, разоблачить их, ликвидировать! В этом наша задача, дорогой Касым, в этом, и только в этом, и нечего петь песенки — правда, законность, гуманизм.
Маремканов говорил убежденно и зло.
В последних письмах к Курашеву Казгирей делился с другом своими тревогами и сомнениями: отношения с Иналом опять начинают портиться, как он себя ни сдерживает.
У Курашева были основания подозревать, что его переписка с Казгиреем просматривается, поэтому на письма Казгирея он отвечал осторожно и нетерпеливо ждал случая встретиться со старым другом и поговорить по душам.
В спорах с Иналом о бурунских событиях имя Казгирея произносилось не раз. Но опять-таки по-разному: Курашеву приятно было упоминать о человеке, который почерпнул столько опыта на работе в Москве, человеке, пользующемся доверием Степана Ильича Коломейцева. Но он не встречал сочувствия у Инала. Больше того, Маремканов довольно недвусмысленно намекал, что первое дело следствия — это установить источник бурунских настроений, а источники эти в мечети, где до последнего времени подвизался мулла Хамид, в интернате, где подвизается Матханов. Туда то и дело приезжают со всех концов Кабарды недобитые шариатисты и находят покровительство у того же Казгирея Матханова.
— Как не ценить талант! Но есть талант и талант! — восклицал Инал. — Талант! Образованность! А куда обращает свой талант Казгирей? Чему он учит? Слыхал ли ты, что Казгирей говорил про меня на чистке, какой он хочет поставить мне памятник? Я занес кулак — так меня и изобразить. Грубая сила, недобрая воля. Инал ничего другого не может! А воображает много. Кулак — и все! Вот тебе и талант. Таких талантов нам не нужно. Вырвать такой талант... если нужно, с кровью!
— Вырвать, вырвать, — неодобрительно бормотал Курашев. — О, это древняя философия! Ее бы вырвать из тебя, Инал, много ли ты имеешь в Кабарде истинно просвещенных людей, которые как раз и умеют не только вырывать, но и заботливо выращивать, пересаживать... А это так важно.
Инал не хотел прислушиваться к этим мыслям, он уже не раз слышал то же от Астемира Баташева и от Казгирея Матханова. Инал раздраженно отстаивал революционные, на его взгляд, беспощадные меры — удар на удар, два удара на один удар, три удара на один удар, и Курашев усматривал в этих взглядах подозрительное совпадение с грубой моралью, идущей из глубины веков, закрепленной в Коране, — первым наноси удар! Мсти за обиду. Если нужно, не колеблясь, вырви око, оба ока у своего врага. Верно ли это было или не верно, но, сталкиваясь с подобной упрямой, дикой непримиримостью, Курашев невольно вспоминал недобрый огонек в глазах маленького Инала Маремканова, когда иной раз заговаривали о Кургоко Матханове, убийце его отца. Как многие в Кабарде, Касым Курашев считал, что голос крови все-таки не дает покоя Маремканову, и это видно по его отношению к Матханову.
Курашев понимал опасность, какой подвергается сейчас Матханов. Вот почему он был особенно бдителен в ведении следствия по делу о возмущении в Бурунах, старался отвести малейший повод усматривать в Казгирее Матханове хотя бы и невольного идейного вдохновителя этого происшествия. Инал же, напротив, настойчиво гнул свою линию: беспощадность к виновникам, подавление, уничтожение! А прежде всего нужно установить идейного вдохновителя контрреволюционного и антинародного бунта.
Все члены комиссии были измотаны. С облегчением думали о том, что все-таки скоро конец работы, иналовский «линкольн» отвезет членов комиссии в спокойную загородную местность и, быть может, хоть там, за столом, Инал и Касым скорее поймут друг друга. Кое-кто уже заговаривал об охоте на кабанов. Кто-то вспомнил старого охотника балкарца Казмая, умевшего безошибочно повести по кабаньей тропе и увлекательно рассказать какую-нибудь старую легенду или притчу.
