—   О Казгирей, правдивый человек! Я пришел к тебе, помня, что ты всегда защищал справедливость с оружием в руках, но я не знал, что ты стал гекуако. Вот я узнал это, и теперь я убежден, что не напрасно преодолел горный перевал и много рек и ручьев. Гекуако не может не стать на сторону обиженного, а ты знаешь, Казгирей, как обидел меня Инал. Ты знаешь, что я пришел к нему на свадьбу, хотя люди и могли осудить меня за это. И ты знаешь, что я ничего не достиг, обесчещенная Фаризат вернулась к своей старой матери, а ее брат Ахья, которого мы вместе с тобой, Казгирей, спасли от обезумевших шариатистов, — Ахья страдает в темнице. Так неужели же ты, гекуако, чье слово должно бичевать и разрываться, как бомба, не сумеешь сказать Иналу всю правду! Валлаги, Казгирей!

Я знаю, что ты не отпустишь старика, покуда не успокоишь его, покуда не пообещаешь говорить с Иналом тем же голосом и такими же словами, какими ты говорил только что.

Репетиция приостановилась.

—     Успокойся, Казмай, успокойся, — говорил Казгирей, но старик не мог замолчать.

—     Смеются надо мной, что ли? Говорят, Инал хочет чистить меня? Разве я такой грязный? Изгонять из партии большевиков, а потом на Соловки. За что? Я воевал против Урусбиева, против Деникина, против Шарданова и Залимхана. За что же теперь меня бьют? Почему меня отбрасывают, как старые ноговицы?

Наконец Казгирею удалось увести Казмая к себе в комнату.

Когда Казгирей сошел вниз в опустевшую столовую, где обычно происходили репетиции, там уже поужинали, убрали посуду. Совсем стемнело, но в углу Казгирей приметил чью-то фигуру.

—     Это ты, Лю? — негромко спросил Казгирей.

—     Это я. — В голосе мальчика послышалась радость.

Лю прятался от Сосруко, который сейчас же после репетиции отвел Лю в сторону и сообщил: «Сегодня будем взрывать бомбу, ты будешь мне помогать». А Лю меньше всего хотелось именно сегодня взрывать бомбу. Вот почему он прятался от Сосруко.

Лю чувствовал всей душой, что сейчас произойдет то, чего он ждал столько времени.

—     Это твоя тетрадь? — спросил Казгирей.

—     Моя, — шепотом отвечал Лю.

—     Да, это твоя тетрадь, она не могла бы принадлежать другому. Я уже говорил тебе, Лю, что я почувствовал в твоем отце поэта. И вот я вижу, что яблоко не далеко упало от дерева.

 Это налитое соком яблоко от плодоносной яблони. Я рад, что у Астемира такой сын. Я верю, Лю, что ты примешь в свое сердце тревоги гостя, каким сегодня явился к нам старый Казмай... Но что же мы будем делать с ним, с добрым стариком? Он, по своей простоте душевной, не понимает, что еще крепче затягивает узел... Казгирей сел рядом. Все располагало к откровенности — таинственность поздних сумерек, тишина, и Лю решился заговорить о том, что его мучило последнее время.

—   А думал я, Казгирей, что Инал нехорошо делает. Почему он так делает? Казмай — хороший, Ахья тоже хороший. Ахья первый организовал комсомол в Верхнем Батога, и бандиты хотели его зарезать. Другое дело, что Инал не хочет оставить Фаризат своей женой. Ты сам, Казгирей, сказал, что есть для этого причины. Но зачем Инал держит в тюрьме Ахья?

Лю ожидал разъяснения, но его наставник молчал. Тогда Лю продолжил:

—     А другие говорят, что Инал добрый. И, смотри, в самом деле: Инал построил мосты, провел дороги, посылает комсомольцев учиться в Москву и в Ростов. Он хотел и Тину послать учиться, но княгиня не пустила ее. А Рум — наша соседка, сестренка Сарымы — и сейчас учится там на артистку. Мой брат Тембот тоже в Москве. И другие мальчики и девочки учатся. Их всех Инал послал в Москву... Вот как!

—     Да, все это делает ему честь, — согласился Казгирей, — мы еще не раз поговорим об этом, Лю. Не за горами то время, когда ты и сам станешь многое понимать. А сейчас нам с тобой нужно делать свое дело — учиться! — И вдруг Казгирей заговорил с деланной строгостью: — Да что же ты здесь сидишь? Давно поужинали, пора готовить уроки, ложиться спать. Почему ты здесь?

И в тот самый момент, когда Лю раскрыл рот для того, чтобы наконец во всем признаться Казгирею, на дворе раздался грохот взрыва, задребезжали в окнах стекла.

—   Что это? — вскочил Казгирей.

Повсюду забегали люди, на кухне у Матрены загремела посуда. Озадаченный Казмай сходил по лестнице, положив руки на кинжал.

Казгирей и Лю выглянули в окно.

—   Да это же Дорофеич! — изумленно воскликнул Казгирей.

И было чему изумляться: Дорофеич, испуганный насмерть, пробежал мимо окна, придерживая расстегнутые штаны.

А случилось вот что.

В Нальчике на базаре, после того как все было успешно куплено, Дорофеич решил вознаградить себя. Он уговорил Сосруко отдать ему новую гимнастерку (а Сосруко ею так гордился), обещая взамен другую, лучшую, командирскую. Гимнастерку Дорофеич продал, на вырученные деньги крепко выпил, а вернувшись в Буруны, забыл о своем обещании и вместо новой командирской гимнастерки выдал Сосруко старую, поношенную. Вот Сосруко и решил отомстить, напугав старика взрывом консервной банки, начиненной порохом. Высмотрел, когда Дорофеич уединился в уборной, и поджег фитиль. Никто не мог предвидеть грозных последствий непристойной выходки Сосруко. Этого не мог предвидеть даже Казгирей, который строго наказал виновного, лишив его звания барабанщика в оркестре и устранив от участия в спектакле.

К вечеру, еще задолго до появления ущербной луны, дед Исхак начал объезжать дворы, возвещая о предстоящем в пятницу сходе. Он подносил к устам самодельные бжами, выточенные из ствола старого ружья, заводил песенку и потом возглашал голосом достаточно громким, звучным и важным, чтобы иметь право называться голосом государственным:

«Почтенные сограждане! Потомки жерновщиков! Слушайте!..»

Сход ожидался большой, важный и горячий.

Уже во второй раз собирались люди для разбора дел чрезвычайной важности. Ими уже занимался сельский сход больше недели назад, когда месяц еще был молодым. Хотя пора стояла летняя, все же многие обратили внимание на то, что месяц по-весеннему зеленоватый, а это, как известно, сулит благоприятный, урожайный год. Но на сходе люди больше отмалчивались, чем говорили. Так и отмолчались. Сход пришлось распустить, чтобы снова собрать его, когда люди лучше уразумеют то, чего от них ждут. Неизвестно, были ли на этот раз люди подготовлены лучше, но ждать больше не было возможности. На сход собирался приехать сам Инал. Предполагалось завершить сход необыкновенным образом — представлением на сцене.

Все с любопытством ожидали необычайного зрелища. Несколько раз приезжал в аул сам Казгирей. Людям было известно, что и Казгирей, и председатель Нахо, и учитель Астемир очень заняты приготовлениями к чистке партии — делу и государственному и таинственному. Можно чистить коня, ружье, наконец, кастрюлю, но вот как чистить партию, мало кто понимал это, а те, кто как будто и должен кое-что смыслить, не могли толком объяснить другим эту загадку. Давлет, например, принимал важный вид и говорил:

—     Начнут чистить, закрывай окна в своем доме — пыль пойдет столбом.

—     Ну хорошо, — возражали ему, — пойдет пыль. От кого же она пойдет? От людей, что ли? Да разве людей чистят? Люди ходят в баню.

—     А вот когда начнут чистить, тогда и узнаешь, как чистят людей, — неопределенно отвечал Давлет. — Валлаги!

—   А тебя будут чистить? — спрашивали Давлета, потому что он сам любил намекать на то, что якобы он человек партийный, в партии его хорошо знают, сам Инал не может обойтись без его советов. Давлет отшучивался:

— У меня нет времени. Вот разве только мой тулуп надо почистить к зиме.

—   Что верно, то верно, — со смехом соглашались люди, — твой тулуп, наверно, не чище, чем твоя душа, — и заключали: — Вот как все несправедливо: кого надо чистить, того не чистят, тот сумеет спрятаться и от аллаха и от Инала...