Я опять уткнулся в медицинскую карту. Поместили ее в госпиталь по ошибке, как женщину одинокую и с неправильным диагнозом – «умственно неполноценная», а потому сделали вывод: ее никто не хватится. Когда Кирстен перевели в госпиталь, она «поддалась» болезни. «Поддалась». Сформулировано так, будто она всего лишь устала и, поддавшись усталости, заснула, а не умерла. Точно они не знали разницы, как не знали, что у этой несчастной женщины был муж.

Я прикрыл глаза. Стало быть, не блохи и не вши. А укусы комаров. А комар, который укусил меня, когда я был в госпитале? Может, единственный, выбравшийся из коробки? Может, вот оно – объяснение так называемой пневмонии, которой я заболел, после того как меня избили подручные Джейкобса из «ОДЕССЫ». Может, никакая это и не пневмония была. А слабо выраженная форма малярии. Хенкель не сумел распознать. Ему и в голову не пришло подозревать, что моя лихорадка может иметь причиной «энтомологический переносчик инфекции», как они это называли. Так же как у него не было никаких поводов заподозрить, что Кирстен Хендлёзер была моей женой. Что, может, и к лучшему. Не то угостили бы меня еще и спороваксом.

Новость кардинально меняла ситуацию. Реакция полиции представлялась мне непредсказуемой. А мне требовалась уверенность, что эти люди понесут должное наказание за их преступления. Значит, наказать их я должен сам. Внезапно я гораздо лучше понял мстителей из еврейских отрядов «Накам». Что это за кара – несколько лет отсидки в тюрьме – для негодяев, которые совершили зверские преступления? Для людей вроде доктора Франца Зикса из департамента управления безопасности «по делам евреев». Того самого, что в сентябре 1937-го послал меня в Палестину. Израиль, как теперь мы должны называть эту страну. Я понятия не имел, что случилось потом с Паулем Бегельманом, евреем, чьих денег так жаждал Зикс. Но Зикса я видел потом в Смоленске, он командовал специальной оперативной группой, которая истребила семнадцать тысяч человек. И за это ему вынесли приговор – всего двадцать лет заключения. А если новое федеральное правительство Германии добьется своего, то он выйдет на поруки, не отсидев и четверти срока. Пять лет за убийство семнадцати тысяч евреев! Неудивительно, что израильтяне считают: их долг казнить таких людей собственноручно.

Услышав какой-то щелчок, я открыл глаза, с опозданием поняв, что щелчок этот – взводимый курок на «смит-вессоне» тридцать восьмого калибра. Красивый револьвер с рубчатой рукояткой – я уже видел его в бардачке «бьюика» Джейкобса. Оружие я всегда хорошо помню. Особенно если оно нацелено мне в физиономию.

– Отодвинься от стола, – спокойно приказал майор, – и положи руки на голову. Всё – медленно. У моего тридцать восьмого калибра очень легкий курок, выстрелит – не заметишь, стоит твоей руке чуть подвинуться к тому маузеру. Я заметил на снегу твои следы. Надо же так наследить! Какой ты неосмотрительный!

Откинувшись на стуле, я положил руки на голову, не спуская глаз с черного зрачка ствола, – тот все приближался. Мы оба знали: нажми он на курок, и я покойник. Тридцать восьмой калибр снабжает человеческий череп десятком дополнительных вентиляционных отверстий.

– Будь у меня побольше времени, – сказал Джейкобс, – я бы полюбопытствовал, как это ты умудрился сбежать из Вены так быстро. Впечатляет. Предупреждал же я Эрика, чтобы не давал тебе денег. Ты с их помощью вырвался из Вены, так? – Подавшись вперед, он осторожно взял со стола мой пистолет.

– Ну что ты! Деньги все еще при мне.

– О? И где же они? – Он поставил на предохранитель мой автоматический пистолет и засунул его за ремень брюк.

– Недалеко, – ответил я. – Можем поехать и забрать их, если желаешь.

– А могу, Гюнтер, вышибить их из тебя рукояткой револьвера. Но тебе повезло, время поджимает.

– Торопишься на самолет?

– Именно. А теперь давай сюда паспорта.

– Какие еще паспорта?

– Если мне придется просить второй раз, лишишься уха. И не обманывай себя, будто кто-то примчится на выстрелы. Тут за углом такая пальба по тарелочкам стоит!

– Довод неплохой. Можно опустить руку достать их? Они в кармане пальто. Или ты предпочитаешь, чтоб я зубами доставал?

– Только указательным пальцем и большим. – Отступя на шаг, Джейкобс приставил револьвер к моей голове. Тут он заметил открытую папку передо мной. Не было смысла давать ему лишний повод нажать на курок, поэтому, вытянув паспорта из кармана, я бросил их поверх папки.

– Чего это ты там читал? – Забрав паспорта и билеты, он спрятал их в карман своего короткого кожаного пальто.

– Записи о болезни одного из пациентов твоих протеже. – Я захлопнул папку.

– Руки на голову! – рявкнул Джейкобс.

– Думаю, врачи из них не слишком умелые. За всеми их пациентами водилась прегадостная привычка – умирать. – Я изо всех сил старался унять злость, но уши у меня горели. Я надеялся, он подумает – из-за холода. Мне дико хотелось превратить его морду в кровавое месиво, но сначала надо увернуться от выстрела.

– Победа стоит всех расходов, – заметил он.

– Легко говорить, когда платишь не ты.

– Военнопленные нацисты? – ухмыльнулся майор. – Вряд ли кто заплачет о десятке больных фрицев.

– А тот парень, которого ты вез в Дахау? – напомнил я. – Он тоже из этих нацистов-военнопленных?

– Вольфрам? Так, расходный материал. Тебя мы выбрали по той же причине, Гюнтер. Ты тоже расходный материал.

– А когда иссяк местный источник больных военнопленных? Начали использовать неизлечимо больных из мюнхенской психиатрички? Совсем как в старые добрые времена. Они тоже расходный материал, да?

– Это глупость. Не стоило им пускаться на такой риск.

– А знаешь, я могу понять, почему они решились, – сказал я. – Они преступники. Фанатики. Но ты, Джейкобс! Тебе известно, что они творили в войну. Я видел досье в русской комендатуре в Вене, там твоя подпись. Опыты над заключенными. Многие из них были евреи, так же как ты. Тебя это не трогает? Совсем?

– Это было давно, – ответил Джейкобс, – а исследования – сейчас. И что еще важнее, будут завтра.

– Ты говоришь, как один мой знакомый. Упертый нацист.

– На опыты уйдет еще год-два, – продолжил майор, прислонившись к стене и чуть расслабляясь, и у меня даже мелькнула мысль: не появилась ли у меня четвертушка шанса? А может, он надеялся, что я кинусь на него, и у него будет предлог застрелить меня? Если считать, что предлог ему требуется. – Вакцина от малярии куда важнее, чем торжество правосудия и возмездие. Ты хоть представляешь, сколько может стоить такая вакцина?

– Нет ничего важнее возмездия, – вскинулся я. – В моем кодексе – нет!

– Очень удачно, Гюнтер, что у тебя такие воззрения. Потому что ты будешь играть главную роль на выездном процессе карающего правосудия, тут, в Гармише. У вас, у немцев, по-моему, нет такого названия, а мы называем его – суд «кенгуру». Не спрашивай меня почему. По сути это – неофициальный суд, на котором отбрасывают всякие там юридические формальности. Израильтяне называют такой суд «Накам» – месть. Приговор суда приводится в исполнение через минуту после вердикта. – Он вскинул револьвер. – Поднимайся, Гюнтер! – Я встал. – Теперь ступай в коридор и шагай впереди меня.

Он попятился из двери, пока я подходил к нему. Я молился: хоть бы что-то отвлекло его, заставило оторвать от меня глаза, ну хоть на полсекунды! Но и он, разумеется, прекрасно все понимал и был настороже.

– Запру тебя в местечке приятном и теплом, – приговаривал он, подталкивая меня по коридору. – Открой дверь и топай вниз.

Я выполнял в точности все, как он приказывал, чувствуя револьвер тридцать восьмого калибра, нацеленный мне точно между лопаток. С трех-четырех шагов такая пуля прошьет меня насквозь, оставив дырку размером с австрийскую двухшиллинговую монету.

– А когда я тебя запру, – продолжал он, спускаясь по лестнице позади меня и включая на ходу свет, – то позвоню кое-каким моим знакомым в Линце. Друзьям. Один из них служил раньше в ЦРУ. А теперь в израильской разведке. Так им, по крайней мере, нравится себя называть. На самом деле они убийцы. Так называю их я. И для того их и использую.