Альбертина Цехнер. Вот это да! Энгельбертина Цехнер из заключенной еврейки превратилась в капо и медсестру в медицинском блоке в Майданеке, а потом в Дахау. Никакой проституткой в лагерном борделе она не была.

В досье Груэна сообщалось, что он еще в бегах, – разыскиваемый военный преступник. Розыски Груэна офицером-юристом 1-го Украинского фронта и двумя юристами-офицерами советской специальной государственной комиссии окончились неудачей. Прилагались заявления от заключенных трех лагерей и Ф.Ф. Брушина, судебного эксперта-медика из Красной армии.

Последней страницей в досье был бланк, тоже оказавшийся для меня сюрпризом: я обнаружил следующую запись: «Досье изучалось американскими оккупационными властями в Вене, октябрь 1946 г., в лице майора Дж. Джейкобса, Армия Соединенных Штатов».

Вернулась Кристотонова со стаканом горячего чая, ложкой и маленьким пакетиком с кусочками сахара. Я поблагодарил ее и стал листать досье Генриха Хенкеля. Оно оказалось менее подробным, чем у Груэна. Перед войной он участвовал в акции «Т4» – нацистской программе эвтаназии в психиатрической клинике в Хадамаре. В войну штурмбаннфюрер Ваффен СС Хенкель служил заместителем директора Германского института военных научных исследований, затем в Аушвице, Майданеке, Бухенвальде и Дахау. В Майданеке помогал Грузну в его экспериментах по тифу, а позже в Дахау – по малярии. В ходе медицинских исследований Хенкель заодно собрал большую коллекцию черепов представителей различных рас. Хенкель, как считали, был расстрелян американскими солдатами в Дахау, сразу после освобождения лагеря.

Я откинулся на стуле. Мой громкий вздох снова привел лейтенанта Кристотонову ко мне – тяжкий вздох жалости к самому себе она приняла за нечто иное.

– Нелегко читать?

Я кивнул, горло мне сдавило так, что с минуту я не мог выговорить ни слова. Я допил чай, подписал протокол, поблагодарил ее за помощь и вышел на улицу. Как приятно снова вдохнуть чистый свежий воздух. Но тут из Дворца правосудия вышло четверо военных полисменов – удовольствия как не бывало. Они забрались в грузовичок, готовые ехать патрулировать город. Следом за ними вывалились еще четверо и еще. Я замер около дверей, мусоля сигарету и наблюдая с безопасного расстояния, пока они все не уехали.

Конечно, о судах над нацистскими врачами я слышал. Помнил, как был удивлен, что союзники сочли справедливым повесить президента Германского Красного Креста, пока не прочитал, что он проводил эксперименты по стерилизации и заставлял евреев пить морскую воду.

Многие, в том числе Кирстен, отказывались верить любым свидетельствам, представленным на судебном процессе. Кирстен утверждала, что фотографии и документы, фигурировавшие на четырехмесячном процессе, все подделаны и что выжившие свидетели врут. Она считала это грандиозным надувательством, представлением ради того, чтобы еще больше унизить Германию. Мне и самому трудно было постигнуть, как мы, немцы, цивилизованная нация, могли совершать такие жуткие, чудовищные преступления, пусть даже во имя медицинской науки. Постигнуть трудно, да. Но не так уж трудно поверить. После событий, случившихся со мной лично на русском фронте, я стал верить, что способность человеческих существ на бесчеловечность поистине безгранична. Возможно, это – наша бесчеловечность – больше всего и делает нас людьми.

Теперь я более-менее разобрался в их замысле. У меня оставался только еще один вопрос. Но я знал, где искать ответ.

Когда последняя машина Международного патруля отъехала от Дворца правосудия, я отправился пешком к Хелден-плац, где стоял Новый дворец, также занятый русскими военными и украшенный большим портретом их правителя. Сводчатой аркой я прошел на мощеную площадь – раньше тут располагалась школа верховой езды, сейчас лошади все перевезены в безопасное место, подальше от русских, – к Национальной библиотеке.

В библиотеке было прохладно и пусто. Сначала я заметил только уборщика, который натирал паркетный пол в зале, огромном, как футбольное поле. Подойдя к столу, я подождал, пока на меня оглянется библиотекарша, сосредоточенно заполнявшая каталожную карточку. Табличка на ее столе гласила: «Справки», с тем же успехом на ней могло значиться «Cave canem» – берегись собаки. Прошло минуты две, прежде чем она – очки ее отсверкивали азбукой Морзе «Убирайся вон!» – наконец снизошла заметить мое присутствие и взглянула на меня:

– Да?

Седые волосы отливали синевой, губы сурово сжаты. Под двубортным темно-синим пиджаком пряталась белая блузка, из кармана выглядывала цепочка слухового аппарата. Она чем-то напомнила мне гросс-адмирала Дёница, отбывающего сейчас свой десятилетний срок. Наклонившись, я указал на одну из мраморных статуй:

– Вообще-то, мне кажется, этот тип ждет даже дольше меня.

Библиотекарша оскалила зубы. Они оказались лучше, чем у русской служащей – ее явно кто-то подкармливал белками и кальцием.

– Это Национальная библиотека Вены, – жестко проговорила она. – Если вам охота посмеяться, то предлагаю отправиться в кабаре. А если нужна книга, то, возможно, я сумею вам помочь.

– Мне нужен журнал, – сообщил я ей.

– Журнал? – Она выплюнула это слово, словно название венерической болезни.

– Ну да. Американский. У вас есть американские журналы?

– К сожалению, да. Какой журнал вы разыскиваете?

– «Лайф». Номер от четвертого июня тысяча девятьсот сорок пятого года.

– Пройдите со мной, пожалуйста. – Она поднялась из-за своего обшитого деревом линкора.

– С превеликой радостью.

– Большая часть нашего фонда хранится с семнадцатого века, это книги из собрания принца Евгения Савойского, – сообщила она. – Однако ради удобства наших американских посетителей мы храним и журналы «Лайф». Если честно, то только их они и спрашивают.

Через пять минут я уже сидел за длинным узким столом, проглядывая журнал, который майор Джейкобс отнял у меня. На первый, поверхностный взгляд, совершенно непонятно почему. На первой странице помещено открытое письмо начальников объединенных штабов США американскому народу. Я листал страницы: все заполнены снимками бравых американских военных с роскошными белозубыми улыбками, рекламой. Вот красивая фотография: Хэмфри Богарт сочетается браком с Лорен Бэколл, и еще одна – даже ещё красивее: Гиммлер, снятый через несколько минут, после того как он принял яд. Мне она понравилась больше, чем снимок Богарта. Я перекинул еще несколько страниц. Снимки английского морского курорта. И вот оно! На странице сорок третьей короткая статейка про то, как восемьсот осужденных из трех американских исправительных учреждений вызвались добровольно подвергнуться заражению малярией, чтобы медики могли изучать на них эту болезнь.

Легко понять, отчего Джейкобс так разнервничался. То, что Американский институт научных исследований проделал в тюрьмах Джорджии, Иллинойса и Нью-Джерси, очень походило на эксперименты нацистских докторов в Дахау.

Американцы повесили немецких врачей за то, что сами вытворяли в своих же тюрьмах. Правда, все осужденные вызвались добровольно, но ведь и Груэн с Хенкелем могли пустить в ход тот же аргумент. Энгельбертина, или Альбертина, была тому доказательством. Читая эту статейку в «Лайф» и рассматривая фотографии, я ощутил зуд. Не тот, какой возникает, когда видишь людей с бутылками, наполненными зараженными москитами, прижатыми к низу животов, – картинка, от которой странно веяло средневековьем и инквизицией. Нет, такой возникает, когда у тебя рождается подозрение: происходит что-то недоброе. Зуд, который не проходит, пока ты не расчешешься в кровь.

Отыскав медицинский словарь, я прочитал о симптомах малярии и вирусного менингита и заключил, что у этих болезней некоторые симптомы совпадают. В Баварских Альпах, где комары не так чтобы уж тучами летают, легче легкого списать смерть нескольких десятков человек, умерших от малярии, на вспышку эпидемии вирусного менингита. И никто ничего не заподозрил. То есть все умершие немецкие военнопленные использовались для медицинских экспериментов, так же как и восемьсот американских осужденных. Не говоря уже об узниках Дахау и Майданека. Трудно верится, но эксперименты на людях, за которые были повешены семь нацистских врачей в Ландсберге, по-прежнему проводились, теперь уже под опекой ЦРУ!