Валялся в отделении и блокнот. Первая страница его оказалась чистой, но я сумел различить на ней отпечатки слов, написанных на предыдущей, вырванной. Я позаимствовал несколько страничек в надежде, что позже мне удастся, зачернив следы, прочитать, что было написано Джейкобсом.

Я сложил все обратно в бардачок, захлопнул его и оглянулся на заднее сиденье. Там лежали экземпляры «Геральда», «Зюддойче цайтунг» и сложенный зонт. Что ж, улов невелик, но я все-таки узнал о Джейкобсе немного больше, чем знал прежде. Узнал, что пользуется он серьезным оружием, куда сбыл ценности. Узнал, что его интересует доктор Геббельс, а может, и этот фриц Гёте тоже, под настроение. Случается, мелочи помогают раскопать многозначительную информацию.

Выбравшись из машины, я тихонько захлопнул дверцу и зашагал на северо-восток в направлении Зонненбихля, срезая путь через территорию бывшего госпиталя, а теперь центра реабилитации и отдыха для американских служащих.

Я начал подумывать, не пора ли возвращаться в Мюнхен и, пока нет новых клиентов, попытаться разыскать таинственную Бритту Варцок. Может, стоит наведаться в церковь Святого Духа, а вдруг она объявится там снова. Или опять потолковать с беднягой Феликсом Клингерхофером из Американских зарубежных авиалиний, вдруг сумеет вспомнить что-то еще кроме того, что живет она в Вене.

Обратная дорога в Мёнх заняла больше времени, чем я рассчитывал. Я не учел, что по большей части она шла в гору, и даже без рюкзака на спине в дом я вполз отнюдь не счастливым странником. Расшнуровав ботинки, я растянулся на кровати и прикрыл глаза. Энгельбертина только спустя несколько минут обнаружила, что я вернулся, и зашла ко мне. По ее лицу я тотчас понял: что-то неладно.

– Эрик получил телеграмму, – сказала она. – Из Вены. Его мать умерла. Он очень расстроился.

– Вот как? А я думал, они ненавидят друг друга.

– Ну да. В этом все и дело. Он осознал, что уже никогда больше не сможет помириться с ней. Никогда. – Она показала мне телеграмму.

– Вряд ли мне удобно читать ее… – бубнил я, уже бегая глазами по строчкам. – А где Эрик?

– У себя в комнате. Сказал, хочет побыть один.

– Что ж, это понятно, – вздохнул я. – Потерять мать – это потяжелее, чем расстаться с любимой кошкой… Если только ты не кот.

Энгельбертина грустно улыбнулась и взяла меня за руку.

– А у тебя есть мать?

– Была. И отец тоже, если мне не изменяет память. Только где-то по пути я потерял обоих. Такая вот небрежность.

– И я тоже, – опять вздохнула Энгельбертина. – У нас с тобой много общего, верно?

– Да, – без особого энтузиазма согласился я. На мой взгляд, общее у нас было только одно, и это происходило либо в ее спальне, либо в моей. Я еще раз взглянул на телеграмму: – Тут говорится, что Груэн получает большое наследство.

– Да, но только если он лично съездит в Вену, встретится с юристами и заявит на него права, – пояснила она. – Но я не представляю себе, как это можно осуществить. В его теперешнем состоянии поездка просто невозможна.

– Он настолько плох?

– То, что он прикован к коляске, – еще полбеды. Но ему еще вырезали селезенку.

– Про это я не знал. Это серьезно?

– При потере селезенки увеличивается риск подхватить инфекцию, – объяснила она. – Селезенка – это вроде как фильтр крови и ее резервный запас. Вот почему Эрик так легко устает. – Энгельбертина покачала головой. – Очень сомнительно, чтоб ему удалось добраться до Вены. Даже на машине Генриха. Вена ведь почти в пятистах километрах отсюда?

– Не помню. Я уже давно не живу в Вене. И не могу сказать, чтобы я особо обожал венцев. Они оказались отъявленными немцами, только на австрийский лад.

– Как Гитлер?

– Нет, Гитлер был очень немецким австрийцем. Вот в чем разница. – Я примолк. – А о какой сумме идет речь, как думаешь? Я о наследстве.

– Наверняка не знаю. Но семье Груэн принадлежал один из самых больших сахарных заводов в Центральной Европе. – Энгельбертина пожала плечами. – Так что, наверное, очень много. А на сладкое все падки, верно?

– В Австрии точно, – согласился я. – Там на сладкое летят, как…

– А ты ничего не забыл? – перебила она меня. – Я, между прочим, австриячка.

– И спорю, очень этим гордишься. Когда нацисты аннексировали Австрию в тысяча девятьсот тридцать восьмом, я жил в Берлине и помню, как австрийские евреи хлынули в Берлин, потому что надеялись, что берлинцы терпимее венцев.

– И как – терпимее?

– Некоторое время были. Берлин нацисты никогда особо не жаловали, знаешь ли. Им потребовалось много времени, чтобы поставить город на колени. Много времени и много крови. Берлин служил просто витриной для известных событий, но истинным сердцем нацизма всегда был Мюнхен. И не удивлюсь, если остается им до сих пор. – Я закурил. – Знаешь, Энгельбертина, я завидую тебе. У тебя хотя бы есть выбор: называть себя австриячкой или еврейкой. А я немец, и уже ничего не могу с этим поделать. А сейчас это все равно что носить метку Каина.

Энгельбертина сжала мне руку.

– У Каина был брат, – заметила она. – А у тебя есть друг, человек, похожий на тебя, словно родной брат. Может, ты сумеешь помочь ему, Берни? Ведь это твоя работа – помогать людям?

– Ты говоришь так, будто быть детективом – благородное призвание. Парсифаль, Святой Грааль и пять часов Вагнера! Это не обо мне, Энгельбертина. Я скорее рыцарь пивной кружки и три минуты могу послушать какую-нибудь музычку полегче.

– Ну так соверши хоть разок что-нибудь благородное! – отрезала она. – Что-то хорошее, бескорыстное. Я уверена, ты сумеешь придумать – что. Для Эрика, например.

– Ну, не знаю. Зачем совершать хорошие поступки?

– Я могу тебе сказать. Если у тебя есть время и терпение слушать и желание переменить свою жизнь.

Ну вот, дождался. Это она, конечно, о религии. Нет, я не стану обсуждать эту тему, а уж тем более с ней.

– Впрочем, кое-что я смогу сделать, – заторопился я. – Кое-что благородное. Ничего благороднее, не опрокинув в себя пары кружек пива, придумать я пока не могу.

– Что ж, давай послушаем. Сейчас мне как раз хочется, чтобы ты произвел на меня впечатление.

– Моя дорогая девочка, тебе всегда этого хочется, – ответил я. – Но я тут ни при чем. Ты смотришь на меня так, как будто думаешь, что я не способен совершить ничего дурного. Но я способен. И совершаю. – Я помолчал немного. – Скажи, ты действительно считаешь, что я сильно похож на Эрика?

Она кивнула:

– Ты и сам это знаешь, Берни.

– Из близких родственников у него была только мать, так?

– Да. Только мать.

– И она не знала, что он прикован к инвалидному креслу?

– Знала, что он тяжело ранен, – и все. Подробности ей были неизвестны.

– Тогда скажи: как ты думаешь, я смогу сойти за него?

Энгельбертина пристально взглянула в мое лицо, чуть поразмышляла и закивала:

– Замечательная идея! Насколько я знаю, он уже лет двадцать не был в Вене. А за двадцать лет люди здорово меняются.

– Особенно за такие двадцать, – вздохнул я. – Где его паспорт?

– Блестящая мысль! – воскликнула Энгельбертина.

– Но не очень благородная.

– Зато практичная. А в этой ситуации практичность еще получше благородства. Мне бы такое и в голову не пришло!

Встав, она открыла бюро, вынула бумажный пакет и протянула его мне.

Я достал паспорт и фотографию. Срок действия паспорта еще не вышел. Критически вгляделся в фото. Потом передал паспорт ей. Энгельбертина взглянула на снимок и пробежала пальцами по моим волосам, словно проверяя, не слишком ли много в них седины.

– Конечно, прическу тебе придется сменить, – заметила она. – Ты старше Эрика. Но вот забавно, выглядишь ты не намного старше… Да, ты вполне сможешь сойти за него. – Она подпрыгнула на кровати. – Слушай, а почему бы не спросить его самого?

– Нет, – остановил я ее. – Давай подождем до вечера. Сейчас он наверняка слишком расстроен и не может толком ни о чем думать.