Медсестра, стоявшая у инвалидной коляски, – вылитая старшая сестричка этой девочки. В розовой по колено широкой юбке в сборку, белой блузке с низким вырезом и короткими рукавчиками-фонариками, в белом хлопковом фартуке, кружевных гольфах и туфлях таких же уместных, как на ее подопечном. Я догадался, что она медсестра, потому что на блузке у нее были прикреплены часики вверх ногами, а на голове красовалась белая шапочка. Блондинка, но не солнечно-сияющая или золотистая, а загадочная, таинственная, печальная; на такую можно наткнуться на поляне, когда она заблудилась в густом лесу. Чуть капризно выгнутые губы, глаза цвета лаванды. Я как мог старался не пялиться на ее грудь. Стараться-то я старался, но она будто пела мне, присев на скалу на реке Рейн, а я вел себя как бедный глупый моряк, зачарованный музыкой. Все женщины по натуре своей – медсестры. Нянчиться с кем-то заложено в них природой. Одни больше похожи на медсестер, другие – меньше. А некоторые умудряются пользоваться обликом медсестры как самой большой хитростью Далилы. Медсестра в доме Хенкеля как раз к последнему типу и принадлежала. Впрочем, на ней и моя старая потрепанная армейская шинель смотрелась бы роскошным вечерним платьем.

Хенкель заметил, как я облизываю губы, и ухмыльнулся, помогая мне выбраться из «мерседеса»:

– Я же говорил, тебе тут понравится.

– Мне нравится, что ты оказался прав.

Мы вошли, и Хенкель познакомил меня с ними. Человека в инвалидном кресле звали Эрик Груэн. А имя медсестры было Энгельбертина Цехнер. Имя ей очень подходило, ведь Энгельбертина означает – светлый ангел. Оба при виде меня оживились. Еще бы, дом-то совсем не из тех, куда гости то и дело заскакивают ненароком. Разве что с парашютом кто спрыгнет. Так что, возможно, они просто обрадовались новому человеку. Даже если человек этот довольно-таки замкнутый. Мы обменялись рукопожатиями. У Груэна рука была мягкой и влажноватой, словно он почему-то нервничал. А ладонь Энгельбертины оказалась твердой и шершавой, как наждак; это меня удивило, и я подумал, что работа частных медсестер имеет свои неприятные стороны. Я присел на широкую, удобную тахту и испустил глубокий блаженный вздох.

– Поездочка была долгой, – заметил я, озираясь в огромной гостиной.

Энгельбертина уже взбивала подушку у меня за спиной, и я заметил татуировку на ее левой руке, почти под мышкой. Вот, пожалуй, и объяснение, отчего руки у нее стали такими жесткими и грубыми. Сдается мне, что ожесточилась и она сама. Но пока что я выбросил всякие глупые мысли из головы, к тому же на кухне готовилось что-то вкусное, и впервые за много недель я почувствовал, что хочу есть. В дверях появилась еще одна женщина. Тоже привлекательная, но не похожая на ангела: средних лет, крупная и слегка увядшая. Эту звали Райна, и она служила в доме кухаркой.

– Герр Гюнтер – частный детектив, – сообщил Хенкель.

– Это, наверное, очень интересная работа, – откликнулся Груэн.

– Когда становится интересно, то обычно самая пора хвататься за пистолет, – сказал я.

– Как, любопытно, человек приходит к такой работе? – поинтересовался Груэн, снова раскуривая трубку. Энгельбертине дым, похоже, не нравился, она отгоняла его от лица ладонью. Груэн на нее никакого внимания не обращал, а я сделал мысленную пометку не курить в доме, лучше на улице.

– Раньше, до войны, я служил в Берлине, – объяснил я, – детективом в КРИПО.

– А вы когда-нибудь поймали убийцу? – вступила в разговор Энгельбертина.

Обычно я отмахиваюсь от таких вопросов, но на эту женщину мне хотелось произвести впечатление.

– Один раз. Поймал душителя по фамилии Горман.

– Я помню этот случай, – покивал Груэн. – Шумное было дело.

– Ну, это было давно.

– Знаешь, Энгельбертина, нам следует вести себя поосторожнее, – заметил Груэн. – Не то герр Гюнтер вызнает все наши маленькие грязные секреты. Наверное, он уже начал приглядываться к нам.

– Не волнуйтесь, – успокоил я его. – На самом деле я никогда не был особо хорошим полицейским. У меня всегда были проблемы с начальством.

– Как-то это не по-немецки, старина, – высказался Груэн.

– Ну да, потому-то я и угодил в госпиталь. Меня остерегли, чтоб я бросил дело, над которым я работаю. Но предупреждение не подействовало.

– Вы, наверное, очень наблюдательный, – сказала Энгельбертина.

– Тогда бы я не допустил, чтоб меня избили, – возразил я.

– Это вы верно говорите, – согласился Груэн.

Они с Энгельбертиной принялись обсуждать свой любимый детективный рассказ, что стало для меня сигналом отключиться ненадолго: детективные истории я терпеть не могу. Я оглядел окружающую обстановку: шторы в красно-белую клетку, зеленые ставни, крашенные от руки шкафчики, пушистые меховые ковры, двухсотлетние дубовые балки, огромный камин, картины с цветами и виноградными лозами и – это уж в каждом альпийском доме непременно – старая упряжь. Зал огромный, но я все равно чувствовал себя здесь уютно, как ломтик хлеба в тостере.

Подали ланч. Я поел с удовольствием. Съел больше, чем, мне казалось, я одолею. Потом поспал в кресле. А проснувшись, увидел, что мы с Груэном остались одни. Похоже, он сидит тут уже некоторое время и смотрит на меня каким-то странным взглядом – я посчитал, что ситуация требует объяснений:

– Для вас, герр Груэн, тоже требуется провести расследование?

– Нет-нет, – заверил он. – И, пожалуйста, называйте меня Эрик. – Он откатил инвалидную коляску чуть назад. – У меня просто возникло чувство, будто мы уже встречались прежде. Ваше лицо кажется мне знакомым.

– Уж такое, наверное, у меня лицо, – пожал я плечами. И мне вспомнился американец, навестивший мой отель в Дахау. Тот тоже сказал нечто похожее. – Удачно, что я стал полицейским, – прибавил я. – Не то из-за моей физиономии меня вечно арестовывали бы за то, чего я не совершал. Вместо кого-то другого.

– Вам в Вене доводилось бывать? – поинтересовался он. – Или в Бремене?

– В Вене да. А в Бремене нет, никогда.

– Бремен… Неинтересный городишко. Совсем не похож на Берлин.

– В наши дни в Берлине интереснее всего, – поддержал я разговор. – Вот почему я и не живу там. Слишком опасно. Если и случится новая война, то начнется она в Берлине.

– Но вряд ли там опаснее, чем в Мюнхене. Для вас, я имею в виду. По словам Генриха, бандиты вас чуть не убили.

– Чуть – это да, – подтвердил я. – А где, кстати, доктор Хенкель?

– В лабораторию уехал, в Партенкирхен. До обеда мы его уж точно не увидим. А может, и к обеду не вернется. Теперь, когда вы тут, герр Гюнтер…

– Берни, пожалуйста.

Он вежливо наклонил голову:

– Я хочу сказать, теперь он уже не чувствует себя обязанным обедать со мной, как обычно. – Перегнувшись, он взял мою руку и дружелюбно пожал. – Я так рад, что ты здесь. Иногда мне тут так одиноко.

– Но у тебя же есть Райна и Энгельбертина. Так что не проси меня жалеть тебя.

– О, они обе, конечно, очень милые. Не пойми меня неправильно. Если бы Энгельбертина не заботилась обо мне, я бы совсем пропал. Но для разговора мужчине нужен другой мужчина. К тому же Райна все время на кухне – держится обособленно. А из Энгельбертины собеседница не бог весть какая. И смею заметить, в этом нет ничего удивительного. Бедняжке выпала тяжелая жизнь. Думаю, в свое время она сама тебе все расскажет.

Я кивнул, вспомнив номер, вытатуированный на руке Энгельбертины. За исключением Эриха Кауфмана, еврейского адвоката, который поручил мне первое дело в Мюнхене, больше я ни разу не встречал еврея, побывавшего в лагере смертников. Ведь большинство узников погибли, а уцелевшие уехали в Израиль или Америку. И про лагерные номера я знал только потому, что прочитал статью в журнале. Я еще подумал тогда: такую татуировку еврей может носить даже с гордостью. Свой номер эсэсовца я удалил весьма болезненно, с помощью зажигалки.

– Она еврейка? – спросил я. Я не знал, еврейская ли фамилия Цехнер, но по-другому объяснить происхождение синих цифр у нее на руке не мог.