Надежда Яковлевна почему-то «смертно боится потенциальных мемуаров» Герштейн, но не ублажает ее, подобно предусмотрительной и лицемерной Анне Ахматовой, а, напротив, во «Второй книге» (в отличие от первой) поносит. Э. Г. Герштейн познакомилась с Анной Андреевной в доме у Мандельштама, подружилась с Осипом Эмильевичем и с Надеждой Яковлевной, подружилась так крепко, что сразу после первого ареста Мандельштама (1934), по свидетельству тех же мемуаров Ахматовой (да и первой книги Н. Мандельштам!), пришла на квартиру арестованного после его увода – и вообще весьма с близкого расстояния наблюдала то, что Надежда Яковлевна, говоря о Мандельштаме и Ахматовой, теперь именует «наш общий жизненный путь». Не это ли и побудило Надежду Яковлевну принять заблаговременные меры? Ей необходимо в спешном порядке опорочить показания ближайших свидетелей, прежде чем они успеют открыть рот. Мемуары Э. Герштейн еще не написаны. Ну как же опытной сплетнице не сообщить миру, будто у Э. Герштейн есть «дар все путать». Э. Г. Герштейн, по многолетней близости своей к Ахматовой, по дружбе своей с О. Э. и Н. Я. Мандельштамами, тоже способна написать воспоминания и высказаться, в частности о том, в какой мере пути Анны Андреевны и Надежды Яковлевны совпадали. Э. Г. Герштейн – историк литературы; одно из главных свойств ее профессиональных работ – точность. Именно ввиду безупречной точности материала, преподносимого Э. Герштейн в ее книге «Судьба Лермонтова»[31], на книгу эту любят ссылаться молодые исследователи; именно благодаря точности познаний Э. Герштейн нередко бываю вынуждена обращаться к ней за справками о датах жизни и о вариантах стихотворений Ахматовой и я. Сама же Ахматова, полагаясь на глубину и точность познаний Герштейн в истории русской литературы двадцатых-тридцатых годов XIX века, нередко поручала Эмме Григорьевне наводить справки в архивах и библиотеках для собственных пушкинистских исследований. Уже после кончины Ахматовой, в наши дни, мы получили возможность убедиться, как плодотворно было участие Э. Герштейн в работах Анны Ахматовой: она оказалась в силах восстановить, воссоединить – и прокомментировать – неоконченные изыскания Ахматовой, посвященные Пушкину – см., например, такие ее публикации, как: Анна Ахматова «Пушкин и Невское взморье»[32] или: «Гибель Пушкина»[33]. Эти заветные ахматовские статьи по оставшимся черновикам мастерски, с любовью, точностью и проницательностью восстановлены и подготовлены к печати Э. Герштейн. Эти публикации не свидетельствуют о склонности Эммы Григорьевны «все путать»; скорее – распутывать… До трудов Э. Герштейн Надежде Яковлевне дела нет; у нее свои заботы: заранее опорочить возможные показания весьма осведомленного свидетеля, а заодно, в прикрытом виде, унизить и Анну Ахматову – походя, мельком; подумайте: три с лишним десятилетия Анна Андреевна дружила с Эммой Григорьевной, делилась с ней своими замыслами, стихами и бедами, и всё, оказывается, для того лишь, чтобы заслужить похвалу в грядущих мемуарах! Заработать себе – с помощью будущих воспоминаний Герштейн – славу в веках.
Какая низменная трактовка отношения Ахматовой к людям! Это – нравственный уровень сплетницы, а не той, о ком она пишет.
А ведь было время, когда и сама Надежда Яковлевна усердно «ублажала» Герштейн, в частности с помощью приветливых, дружеских и признательных писем: то звала ее к себе в гости в Калинин, то благодарила за приглашение в Москву; то, делясь своей главной заботой, сообщала ей из эвакуации, из Ташкента, что мандельштамовские бумаги удалось, к счастью, захватить с собой; то делилась с ней своим горем – у нее умерла мать; то соболезновала Э. Герштейн – у Эммы Григорьевны умер отец… Откровенные, признательные письма – письма к близкому человеку, чья привязанность выдержала испытание в горькие дни. На одном из писем Надежды Яковлевны к Эмме Григорьевне (из Ташкента) рука Ахматовой:
«Благодарю Вас за Ваше милое, дружеское письмо. Теперь, да и всегда, голос друга – великое утешение» (14 февраля 1944).
Примечательны даты дружеских писем Н. Мандельштам к Э. Герштейн: 1940–1944. Годы уже после «экзаменационных» для друзей Надежды Яковлевны лет: как повели себя друзья после ареста и гибели Мандельштама? Во «Второй книге» Надежда Яковлевна утверждает, будто друзья ее и Осипа Эмильевича – в частности Э. Герштейн и Н. Харджиев – после того как Мандельштам оказался в лагере и погиб, от его жены отвернулись. Если было бы это не ложью, а правдой, чем же объяснить продолжающуюся в военные годы приязнь Надежды Яковлевны к Герштейн, к Харджиеву? Неизменной осталась и приверженность к ним обоим и Анны Ахматовой – а она ведь подобных предательств никому не прощала… Не раз повторяла мне Анна Андреевна в Ташкенте: «Эмма надежный, верный друг». Эту надежность Ахматова испытала сама на себе: месяц за месяцем, год за годом Эмма Григорьевна делила с Анной Ахматовой самое тяжкое бремя ее жизни – хлопоты о лагернике-сыне: ходила с ней вместе, а иногда и вместо нее, в прокуратуру; по поручению Анны Андреевны бывала у влиятельных лиц то за письмом в защиту Льва Николаевича, то за характеристикой его научных работ; помогала Анне Андреевне посылать сыну посылки, для чего ездила за город (из Москвы отправлять их было запрещено) и т. д. и т. п. И вот об этом человеке Надежда Яковлевна сообщает: в первой книге, что Э. Герштейн между двумя обысками вынесла из квартиры бумаги Мандельштама (это – правда), в во «Второй», напротив – будто Э. Герштейн с перепугу сожгла какое-то доверенное ей стихотворение.
«Мне почему-то противно, что она его не бросила в печь, а поднесла бумажку к свечке», – пишет Надежда Яковлевна (442) [401].
А вот мне почему-то противна ложь, да еще о друзьях, которые в самые черные годы стойко делали тебе добро. Ложь изощренная, низменная.
«Цветаева уехала, и больше мы с ней не встречались, – сообщает Надежда Яковлевна на странице 519 [470]. – Когда она вернулась в Москву, я уже жила в провинции и никому не пришло в голову сказать мне об ее возвращении. Действовал инстинкт сталинского времени, когда игнорировали вернувшихся с запада и не замечали случайно уцелевших родичей погибших[34]. Обо мне почти сразу Харджиев или Герштейн сообщили Ахматовой, что я “опровинциалилась” и стала “учительницей”, чего и всегда следовало ожидать… Ахматова не захотела выдавать “доносчика”, да я и не настаивала, потому что случай типический. От семьи ссыльного отказываться неудобно – лучшие (!!! – Л. Ч.) среди нас искали для своего отказа приличный предлог. Чаще всего они объясняли свое отступление тем, что им стало неинтересно с загнанным, потому что он поблек, стал другим…»
Разумнее было бы со стороны Надежды Яковлевны для изобличения людей, покорствующих инстинктам сталинского времени, избрать и другой пример и какие-нибудь другие имена. Выбрать других персонажей. Ведь предателей и отступников было хоть пруд пруди… Зачем же для примера выбирать как раз тех, кто оставался верен, крепок вопреки инстинктам сталинской эпохи? Таких было мало, и с их именами следовало бы обращаться уважительно. Кроме того, выбрать следовало не эпизод с Цветаевой, которая с первой же минуты знакомства определила Надежду Яковлевну как «чужую», и не Герштейн и Харджиева, которые годами считали ее «своей» и не совершили отступничества. То, что выбор Надежды Яковлевны, для иллюстрации инстинктов сталинского времени, пал именно на Э. Герштейн и Н. Харджиева, показывает не только ее пристрастие к извращению фактов; это примета душевной извращенности. Ни Э. Герштейн, ни Н. Харджиев никогда не отворачивались «от родичей погибших». Напротив, они-то и служили «родичам» опорой. Об этом свидетельствуют письма Надежды Яковлевны, написанные им обоим в те времена. Цитирую, например, ее письмо к Харджиеву: «Из моих немногих подруг пишет только иногда Эмма. Иногда сообщает, что хочет приехать, иногда зовет меня к себе» (Калинин, 1940). Зачем же Надежда Яковлевна – скажем мягко, так неосторожна, что именно эту единственную свою подругу, ей писавшую и ее приглашавшую, избирает в своих мемуарах как пример отступницы, слепо повиновавшейся инстинктам сталинского времени?
