– Мы медленно. Мы печально!

– Он тебе анекдот рассказывал. – начиная злиться, сказал Скудаарь.

– Да? Значит, смеялся, а я поверила. Ну вот, слушай дальше. Клавдия встала. Тогда он, нахал, ей и говорит:

– С тебя и поцелуй не выпросишь.

Она ему:

– Только не в такой момент.

– А когда?

– Вот если бы ты был жи..и… ив!

Не знаю, сколько поцелуев он у нее выпросил, но беседу с доктором после успешной операции, дал ей послушать. Он ее записал на диктофон. Прости ее Рюрька, я бы его сама в тот момент тысячу раз расцеловала, за добрую весть. Но ты дальше послушай, что удумали наши голубки! У меня слов не хватает, у меня возмущения не хватает, на них. Ты тоже сейчас начнешь злиться… Они не сказали ничего мне. Знаю я только, что ты нормально доехал. Ну, вот, заявляются они на четвертый день, лица вроде, постные, а вроде и нет, и подают телеграмму. И вдвоем такими жалостливыми голосками поют:

– Вот, Арина, телеграмма. Третий день, надо справить поминки, чтобы было все как положено.

– По-людски.

Рюрь! Я до сих пор не могу в себя прийти. Как так можно! Хотя я и знала, и готовилась… Ой, не буду все подробно рассказывать, душу рвет, расскажу только про поминки. У тебя, здесь дома, была я одна. Посидела во дворе со старушками. Не хотела Лешке с Клавдией говорить, куда ходила. Прихожу домой, а они спрашивают, ты где была?

– Поехали на Тишинку.

– Поехали!

Приехала я на Тишинку. Смотрю, бабулька такая симпатичная, Авдотья Алексеевна вышла. Привечает меня. Захожу, а мне интересно, на что у тебя комната похожа, которую ты в скит превратил, и на меня молился. Переступаю порог. В углу топчан узкий, из двух досок сколоченный, ни музыки, ни телевизора, ни кровати. Настоящий скит. И горка у стены. Ну, слава богу, думаю, хоть что-нибудь из современного интерьера. Включила свет, свет горит. Обрадовалась. Думаю, значит не в потемках сидел.

Милый, как же можно было себя так истязать? Я потом в комнату в Авдотье Алексеевне заглянула, у нее мебели, до потока. Попросил бы у нее широкую арабскую кровать, зачем ей две кровати? Хоть спал бы как человек.

Сели мы. Помянули тебя, а Авдотья Алексеевна и говорит:

– Зарубки, он на двери делал, сколько раз сюда приходил, и оставался ночевать.

А мне Клавдию жалко. Вдруг догадывается, зачем ты сюда приходил. Ко мне ведь ты уходил, со мной здесь время проводил, любовался мною, боготворил меня. Спасибо дорогой. И спасибо, что портрет убрал.

Я встала, и стала считать зарубки. Двадцать три насчитала. Любимый, как же благодарна я тебе. А наши голубки, Лешка с твоей Клавдией уплетают за обе щеки, пересмеиваются, будто ничего и не случилось.

Лешка смеется и с ехидцей спрашивает Клавдию:

Двадцать три много или мало, как ты Клавдия считаешь?

Она покраснела. Не стала я на них внимания обращать.

Попрощались мы с твоей соседкой и ушли. Лешка правда что-то забыл и поднялся. Долго он там был. А мы пока с Клавдией поговорили, как дальше нам жить. Клавдия мне решила вернуть Лешку. Он, говорит, простоват для нее. И вообще, она мол, семейная женщина, ее на подвиги не тянет. В других это словах было сказано, обтекаемых, я только одну фразу и запомнила.

– Вы милочка, неподъемную ношу на себя взвалили. Рюрик вашего мизинца не стоит, но если вы одна сюда приходили, и больше никто, я вам благодарна за это. Я думаю, не стоит нам больше встречаться.

Развернулась и ушла. Посмотрела я ей вслед. Красивая она у тебя. Пышущая у нее красота, волнующая.

Смотрю, наконец, и Лешка выходит, задумчивый такой. Он ведь у меня деловой. Пойдем, говорит домой, мы уезжаем из Москвы. Я вчера мол, решил этот вопрос. Утрясется с жильем на новом месте, и уедем. Мне должность начальника управления дают и квартиру. И эта останется.

Я ему отвечаю, что из Москвы никуда не поеду, детей учить надо. Он и тут все наперед просчитал. Оперативник, одним словом.

– А если бы твой остался жив… ты бы уехала?

Не подумавши хорошо, я и отвечаю:

– Хоть на край света!

– Вот, на краю света мне должность и дают. Снимай, говорит, свой черный платок и неси шампанское. И дает мне диктофон прослушать. Вот так я и узнала, что ты жив. А Лешка, говорит, что доктор в Москве тебе специально перчатку в живот зашил, потому, что ты его пассию, медсестру, якобы уговорил. Врет он, я то лучше знаю, что когда привозят в больницу, то человеку ни до чего. Потом, смотрю, не звонишь. Я несколько раз подъезжала, в квартире свет горит. Значит, думаю, точно за Клавдию обиделся, раз не звонишь. А меня ты знаешь, мне лишь бы ты был жив, мой любимый… Вещи мы сегодня в контейнер пакуем, забежала я на пять минут на работу, попрощаться с девчонками, а тут и ты позвонил. Вот и пусть говорят, после этого, что случайность, а я верю в судьбу. Не могла я, уехать, не попрощавшись с тобой. Ненаглядный мой, наверно, это наша последняя встреча с тобой. Лешка, ведь так и подумал, что я не выдержала и побежала к тебе. Что мне еще тебе сказать, мой хороший?

Он гладил ее подрагивающие плечи, потом заглянул в глаза. Они лучились радостью и любовью.

– Уезжаю, я мой любимый и увожу с собой нашу неземную любовь. Прости, и обними меня еще раз крепко, крепко! – через минуту она отстранилась и как виноватый щенок, который ластится к хозяину, спросила: – Ты мне не хочешь ничего сказать?

Он сбил ее порыв. Может и хорошо, что так получилось.

– Передай своему Лешке, что ему не полковничью должность надо давать, а сразу генеральскую, он поймет.

Она ласково улыбнулась.

– Передам. Не провожай меня, примета плохая.

Они еще немного постояли крепко прижавшись друг к другу. Потом она подняла на него, бьющие ключами любви, и собачьей преданности глаза.

– Пора!

– Прощай любимая!

– Я напишу.

Арина уехала, а Скударь пошел выглянуть с балкона. Вприпрыжку, как в далекой, счастливой молодости его любимая женщина удалялась по тротуару. Отойдя метров на сто, она обернувшись, и помахала ему рукой. Арина была уверена, что он стоит на балконе и провожает ее влюбленными глазами. Не ошиблась она. Вот, наконец, деревья скрыли ее. Тогда Скударь вернулся обратно в гостиную, подошел к бару и налил полбокала коньяка.

Пусть флейту горла душит сладкий ком. За тебя любимая! Пусть будет беспечальной жизнь твоя. За тебя любимая! Пусть не коснется больше жемчуг слез, твоих опущенных ресниц. За тебя любимая!

Коньяк живительной волной разлился по жилам, разливая по крови сладкую горечь расставания.

Из прихожей раздавался звонок.

– Кого там черт несет?

Недовольный Скударь с бокалом в руке пошел открывать дверь.

– Ты?

На пороге стояла Клавдия.

– Может, меня пропустишь?

– Зачем?

– У тебя кто-то есть?

– Я перед тобой не собираюсь давать отчет.

– Мы еще не разведены.

Скударь перегородил ногой проем двери и сказал:

– Это не повод, чтобы врываться в квартиры к одиноким мужчинам.

– Ты мне муж!

– Ой, ли! – усмехнулся Скударь. – Заходи, проверим!

Клавдия быстро прошла в квартиру и, заглянув во все комнаты, с осуждением заявила:

– Пьешь уже один, как алкоголик!

– Почему один, могу с тобой.

Однако не пошел к бару за вторым бокалом. Бутылка так и осталась одиноко стоять на столе.

– А я тебе звонила! – заявила Клавдия, оскорблено поджимая губы.

– На тот свет? А я ни звонка не слышал, ни телеграммы не получал, надо будет у апостолов спросить.

– Не богохульствуй! Сам виноват! – Клавдия села на диван, поджав обе ноги. Села так, что в качестве кокетливой приманки обнажились пухлые, аппетитные колени и большая часть ног. Слегка улыбаясь, она поглаживала колени и бедра рукой, что всегда означало одно, она ожидает, ей холодно, грустно, хочется ласки, поэтому она не против. Раньше Скударь реагировал одинаково. Он как зверь набрасывался на нее, а она смеялась. На этот раз кинув на нее мимолетный, равнодушный взгляд, он направился к бару за бокалом.