– О'кей, Шерли! – Голос Джекки, усиленный динамиком, гулко разнесся по пустому залу с двойными стенами, усеянными круглыми отверстиями для лучшей акустики. Шерли взмахнула молотком и с силой ударила по одной из голов. Голова раскололась. Кровь, обломки костей и мозги брызнули во все стороны и чуть не угодили на мои ботинки. Звук получился ужасающий. Именно такой, какой бывает, когда кому-нибудь проламывают череп.

Из динамика донесся ликующий голос толстяка Джекки:

– Ну, дружище, в точку так в точку! Wait a minute,[24] Шерли! Послушаем-ка разок на столе!

Толстяк и красавчик скрылись за какой-то дверью. Мы с Шерли были одни, одни в этом огромном зале со скошенными под точно рассчитанным углом стенами, в этом сюрреалистически гулком зале. Я подошел к Шерли и помог ей подняться с полу. Заглянув ей в лицо, я перепугался: она была мертвенно-бледна. Вид у нее был такой больной и несчастный, что я усадил ее на складную скамеечку, и горячая волна жалости к ней захлестнула меня с головой.

– Тебе опять стало дурно?

Она кивнула.

– Тебя вырвало?

– Я уже привыкла. Что стряслось с этим врачом?

– Нынче вечером буду знать. Адвокат уже поехал в полицию. – И солгал: – Если он ничего не добьется, у меня есть другой врач на примете. Не беспокойся, любимая. Мы тебе поможем. Мы тебе обязательно поможем. Через несколько дней все будет в прошлом, клянусь тебе.

Тут она на меня взглянула, и я вдруг увидел, как она страшно постарела. Молча она взяла мою руку, задержала ее в своей, и я почувствовал, как она тонка, слаба и холодна. Да, теперь Шерли глядела на меня тусклыми, по-собачьи преданными глазами, которые уже не горели огнем любви и ревности, как было утром, нет, то пламя погасло. Потухшими были эти красивые глаза, безучастными. И так же безучастно она сказала:

– Мне жаль, что я так плохо вела себя нынче утром.

– Шерли…

– И вчера вечером тоже. Прости меня, Питер.

Все это было сказано тонким детским голоском, и я невольно вспомнил, как в детстве ее отсылали из дому в интернаты и пансионы только потому, что она мешала Джоан и мне в пору нашей взаимной страсти, – это дитя, лишенное детства, это дитя, которое никогда не имело ни подлинного отца, ни подлинной матери и теперь было готово и не могло себе позволить стать матерью. Это дитя, которое умасливали подарками, обманывали поцелуями и убирали с дороги шутками, это дитя, выросшее с воспитательницами, чужими детьми, чужими учителями, без родительского тепла, без любви другого человеческого существа – пока не обрело мою.

Но было ли это чувство любовью? Все вокруг меня разрушало то, что я считал любовью – моей первой любовью. Разве могло быть любовью то, что губило саму любимую? Не любил ли я все еще только себя, только себя одного? Может, все-таки правду сказала мне однажды та женщина в приступе ненависти: «Ты не можешь любить. Просто неспособен на любовь. Ты вообще не знаешь, что это такое».

Все это внезапно пронеслось в моей голове, когда я стоял перед ней, моей маленькой Шерли, которая так геройски боролась со своей тошнотой, со своей слабостью, когда я стоял наедине с Шерли в этом огромном гулком зале, полном технических устройств, придуманных столь же холодным и бесчувственным умом, что и мой, только лучше, намного лучше.

– Шерли, когда мы нынче вечером поедем домой… – начал я и тут же прикусил язык, потому что вспомнил, что нынче вечером мне нужно ехать к мадам Мизере. И я начал фразу сначала: – Когда мы нынче вечером увидимся в отеле, я тебе объясню…

– Нет.

– Что значит «нет»?

– Нет, – повторила она, и в ее голосе не было злобы, лишь бессилие и усталость, страшная усталость. – Нет, ты не должен мне ничего объяснять.

– Но…

Она сжала мою большую горячую руку своей маленькой и холодной как лед.

– Дай мне договорить. Они сейчас вернутся. И тебя тоже сейчас опять позовут в павильон…

– Шерли, – перебил я ее. – Любовь моя, ты для меня все. Верь мне. Я тебя люблю. Так поверь. Прошу тебя, поверь, я люблю тебя.

Так мы говорили с ней в этом зале, построенном по последнему слову акустико-электронной техники, в этом безлюдном зале, где были озвучены, снабжены музыкальным сопровождением, «смикшированы» бессчетные множества вымышленных трагедий и комедий, так говорили мы с ней, два пленника нашей реальной драмы, не проданной в виде сценария, не снятой на кинопленку, драмы, не нуждавшейся в музыкальном сопровождении, «микшировании» и корректировке. Может быть, именно эта окружающая нас супертехника придавала месту действия нечто театральное и заставляла меня произносить фразы, которые я в другом месте, пожалуй, ни за что не решился бы произнести:

– Все, что я сделал и делаю, я делаю для нас с тобой. Я почти вдвое старше тебя и все же молод душой, но я уверен, что до тебя не знал чувства, называемого любовью, и что после тебя уже никогда не узнаю любви. Знаю, это звучит слишком патетически, но я действительно так это чувствую: ты – единственная преграда, стоящая между моей старостью и моей несостоявшейся, зряшно прожитой жизнью без любви.

Пока я все это произносил, она смотрела на меня потухшими глазами, а у наших ног валялись окровавленные мертвые свиные головы, осколки костей и куски мяса.

И еще я сказал ей:

– Я живу только благодаря тебе, Шерли. И постоянно вспоминаю все, что нас связывало. Наши тайны, наши подаваемые друг другу сигналы, наши письма, которые мы ухитрялись передавать друг другу и которые, прочитав, сжигали. Наши свидания. Маленькие гостиницы. Телефонные разговоры. Цветы от инкогнито. Все это, запретное, для меня означало жизнь и любовь: то была моя первая настоящая любовь, Шерли…

– И моя. – Она склонила голову, как будто мы говорили о некой ушедшей от нас навсегда и горько оплакиваемой покойнице.

– Маленький бар в полумраке. Наши любимые песенки. Пианист играет «Верную любовь». Вот о чем я вспоминаю. О чем мечтаю. Ради чего живу. Только ради этого. Ради нашей любви. Эти слова звучат ужасно патетично. Но я люблю тебя, Шерли. Верь мне.

На это она ответила:

– Я верю, что ты меня любишь. Но считаю, что ты тут, в Гамбурге, попал в дурную историю.

– Если ты имеешь в виду ту блондиночку, что ждала меня нынче утром…

– Не только ее. Много всякого.

– Шерли…

– Не перебивай. Они сию минуту вернутся. Я уверена, что ты сейчас очень несчастен. Я уверена, что тебе просто придется лгать, если ты начнешь объяснять мне, что здесь произошло. И поэтому прошу тебя: молчи! Я верю тебе. Мне просто ничего другого не остается. Посмотрю, что будет дальше. Только не хочу, чтобы мне и дальше лгали.

Слова эти тоже звучали весьма неожиданно в ее устах.

Да, вероятно, все дело было в этом пустом и огромном зале с его микшерами и микрофонами, звукопоглощающими стенами и широкоэкранными установками. Вероятно, именно этот мир бездушной техники заставил наши души заговорить.

– Я не стал бы тебе лгать, – сказал я и подумал: я уже лгу.

– Стал бы, Питер. Наверняка. Мне всю жизнь лгали. И Джоан. И ты. И подружки. И мальчики. Кругом одна ложь. Я тоже люблю тебя всем сердцем. И знаю, что ты найдешь для нас обоих наилучший выход. Но я не могу больше терпеть, когда мне лгут.

Я попробовал было обнять ее, прижать к себе, поцеловать. Мне было все равно, войдет ли кто, увидят ли нас. Но Шерли оттолкнула меня.

– Не надо, прошу. Не прикасайся ко мне. Меня то и дело тошнит.

Я отступил и вдруг затрясся от озноба, хотя в зале было жарко. Разве это похоже на любовь? Неужели мы оба уже так далеки друг от друга?

– Не сердись, Питер. Вот когда ребеночка не будет…

– Да-да, – кивнул я. – Конечно.

– Ну вот, теперь я тебя обидела.

– Ничего подобного, – отмахнулся я.

За гладкой стеклянной перегородкой появились Джекки с ассистентом. Оба сияли. Динамик щелкнул, и тут же послышался голос мастера по монтажу:

– Дети мои, не могу удержаться и не назвать самого себя гением! Какой звук получился! Да вы просто уделаетесь от восторга!