– Разве тут нет других врачей?

– Есть, наверное, – удрученно ответил эксперт. – Пойду поищу.

Он выпрямился с озабоченным лицом, но даже не рассердился. Мысль об Аликс завладела всем его существом. Он рассеянно кивнул фон Гайеру и отошел от столика, решив узнать адрес какого-нибудь врача в уездном управлении. Ирина почувствовала, что поступила нехорошо. Ведь Костов только ради нее принял на себя унизительную роль ширмы.

– Подождите! – крикнула она ему вслед. – Я пойду с вамп.

Потом взглянула на фон Гайера, словно желая сказать: «Надо же потешить этого чудака… Ведь он ради нашей репутации поехал на остров». Не выпуская трубки изо рта, немец кивнул ей, окутанный клубами табачного дыма. А Ирина заметила, что лицо его обрюзгло и лоснится от пота.

Эксперт вернулся к столику.

– Уж не собираетесь ли вы усыновить этого ребенка? – насмешливо спросил его фон Гайер.

Костов ответил серьезно:

– Да, если выживет.

Немец усмехнулся. Он решил, что эксперт шутит.

По дороге Костов стал рассказывать Ирине об Аликс. Она слушала его рассеянно, подавленная неприятною мыслью о том, что на острове негде принять ванну. Единственной возможностью было под вечер выкупаться в море, но от морской воды на теле остается налет соли и кожа портится. Ирина была зла и на остров и на греков. И вдруг она заметила, что Костов умолк. Эксперт понял, что она его не слушает, и молча шагал, понурив голову. Но он не возмущался ее эгоизмом, холодностью и бездушием. Чувства, волновавшие его сейчас, были выше мелочного желания укорить Ирину. Он думал только об Аликс.

Навстречу но улице гнали стадо коз, которые подняли облако ныли. Стадо прошло мимо, и густая пыль осела на платье, лицо и волосы Ирины. Тогда она снова вспомнила, что в гостинице нет ванны, и решила излить гнев на Костова.

– Вам не кажется, что вы смешны? – спросила она.

– Что тут смешного?

– Да вся эта история! Вы себя компрометируете. Найдутся люди, которые бог знает что могут подумать.

Костов понял, что она сама из таких людей, но и на этот раз не рассердился, а только произнес с грустью:

– Аликс совсем маленькая… Я всегда любил детей… Вы не понимаете… вы никогда не поймете, что у меня на душе.

Он говорил медленно, глухим голосом, не поднимая головы и словно обращаясь к самому себе. Шел он не разбирая дороги, и его белые легкие туфли зарывались в пыль; пыль взлетала тучей и набивалась в отвороты брюк. Шелковая рубашка некрасиво облепила его вспотевшую грудь, волосы были всклокочены, а ввалившиеся глаза уставились в одну точку, словно в забытьи. Неужели это Костов?… Всего три часа назад этот пожилой человек был образцом изысканности и приходил в ужас, увидев пятнышко или смятую складку на своем костюме. Ирине в превращении Костова почудилось что-то надрывное. Она подумала, что это вовсе не нравственный перелом, а просто начало старческого слабоумия. Но, поразмыслив, решила, что ее предположение только медицинская схема.

Когда они пришли к Кристалло, Аликс стало немного лучше, приступ лихорадки прошел, по она лежала сердитая и в слезах. Возле нее со стаканом воды в руке сидела гречанка и старалась ее успокоить, подыскивая нежные, материнские слова, которые ей раньше никогда не приходилось говорить. Страдания девочки так растрогали Кристалло, что она решилась дать больной хинина из своего запаса, а это было драгоценное лекарство, которое болгары продавали на черном рынке в обмен на анетол, золотые лиры и шелковые ткани. Но хинин был в порошках, каким его обычно давали военные врачи солдатам, симулирующим малярию, а Кристалло не догадалась хотя бы завернуть порошок в папиросную бумажку. Девочка обливалась потом и жалобно повторяла упавшим голосом:

– Горько! Горько!

– Ничего, милочка! – утешала ее гречанка. – Зато лихорадка пройдет.

Хинин показался девочке более противным, чем даже водка Геракли. В приступе злости она укусила Кристалло за палец, когда та попыталась ее погладить.

– Ох, какой ты звереныш! – вскрикнула гречанка. – А этот добрый господин еще хотел сделать тебя барышней.

Ирина холодно и с недовольством смотрела на эту сцену. Лицо Кристалло ей не понравилось, ее хриплый голос резал уши. Ирина подозревала, что Костов нашел Аликс не без содействия гречанки.

– Мне кажется, что ваша приятельница сделала большую ошибку, – сказала она Костову. – Девочка крайне истощена, и хинин может вызвать у нее черную лихорадку.

– Что это за болезнь?

– Очень тяжелое осложнение малярии.

Костов беспомощно заморгал, на виске у пего беспокойно забилась жилка.

– Что же теперь делать? – глухо спросил он.

– Ничего, – равнодушно ответила Ирина.

– Как «ничего»? Неужели бросить ее в таком состоянии?

– Надо поддерживать сердце. Но здесь не найти даже самых простых лекарств.

– Тогда я попрошу фон Гайера немедленно перевезти ее на катере в Каваллу.

– Ваше дело. Но мне кажется, не следует злоупотреблять любезностью немцев.

Ирина закурила сигарету и не без любопытства стала разглядывать залитое потом лицо Аликс. Девочка была в самом деле необыкновенно красива, но заботы Костова о ней по-прежнему вызывали у Ирины отвращение. Она снова подумала, что в его поступке проявляется болезненная чувствительность дряхлеющего, больного атеросклерозом старого холостяка. Она взглянула еще раз на прелестное личико девочки и спросила раздраженно:

– Кто ее родители?

– У нее нет родителей, – ответил Костов.

– Но зато, наверное, есть опекун. Надо сообщить ему, что ребенку плохо.

– Да, опекун есть! – Костов только сейчас вспомнил о существовании Геракли. – Вечером надо будет сходить к нему… Вы не пойдете со мной? – спросил он с мольбой в голосе.

– Зачем вам мое присутствие?

– Ее опекун – старый пьяница, – устало промолвил Костов. – Мне хочется отвезти Аликс в Каваллу, Если пойду я один, негодяй бог знает что подумает, а мне это будет очень тяжело. Вы понимаете, что я хочу сказать? Голод, видимо, разрушил все моральные устои в сознании здешних людей.

– Я подумаю, – отозвалась Ирина. Она подсела к Аликс и взяла ее за руку. Потом обернулась к эксперту и сказала с усмешкой: – Значит, вы хотите, чтобы нас с вами приняли за бездетных, но сердобольных супругов?

– Только на четверть часа, – ответил Костов. – Может быть, когда-нибудь и вам захочется иметь ребенка.

Ирина поморщилась, так как этот вопрос был для нее решен уже давно. Любовные излишества лишили ее возможности иметь детей. Она стала бесплодной, как камень, – грустное ощущение, которое иногда особенно угнетало ее и наводило на мысль о долгих днях одинокой старости. Замечание Костова – он не знал, до чего растратила себя Ирина, – пробудило в ней тайную тоску по своим нерожденным детям. Она подержала худую, влажную от пота ручонку Аликс, совсем забыв, что собиралась пощупать ей пульс. Это прикосновение вызвало в Ирине какое-то совсем особенное, доселе не изведанное чувство. То была пронизанная нежностью душевная боль, которую она испытывала десять лет назад в детской клинике, всякий раз как обходила ряды кроваток с больными ребятами. Но она тут же поняла, что это лишь проявление неудовлетворенного и подавленного материнского инстинкта, сознательно принесенного ею в жертву наслаждениям. Потом она пощупала пульс девочки, слабый и учащенный, и сказала глухим голосом:

– Девочка плоха.

– От хинина? – спросил Костов.

– Нет, хинин пока еще не начал действовать. Она вообще очень плоха. – Ирина оглядела тщедушное тельце, отмеченное явными признаками хронического голодания. – Если у нее тропическая малярия, то вредное действие хинина скажется только завтра.

– Как его предотвратить?

– Не знаю, возможно ли это. Девочка крайне истощена, а в таких случаях хинин приводит к распаду красных кровяных телец.

– Значит, сейчас ничего нельзя сделать? – В голосе эксперта звучало отчаяние.

– Можно только попытаться поддерживать сердечную деятельность. Надо бы найти какого-нибудь военного врача и попросить у него шприц и ампулы кардиазола.