Борис перевел дух. Сейчас он думал только о Марии. Мысль ее снова потекла правильно. Но немного погодя она опять сказала:

– Ты не имеешь права остерегаться ее.

– Почему?

– Так.

– Ради бога, объясни мне! Если Зара шпионит за мной и выбалтывает все наши тайны моим врагам, то почему я не имею права ее остерегаться?

В светло-серых глазах Марии снова мелькнуло выражение пустоты и беспомощности. В этот миг она не понимала причинной связи явлений. И Борис опять почувствовал, что мысль ее угрожающе оборвалась.

– Мария… – Он прижал ее к себе. – Объясни мне, о чем ты сейчас думаешь? Папаша Пьер оставил квартиру Заре. Хорошо, квартиру мы ей отдадим. Но зачем позволять ей делать пакости мне?… Почему я не имею права остерегаться ее? Ты понимаешь, о чем я тебя спрашиваю? Объясни мне связь между этими двумя вещами! Приведи какой-нибудь довод!.. Мария, ты понимаешь меня?

Он встряхнул ее. Но ее серые глаза смотрели тупо. В их стеклянной неподвижности была какая-то страшная пустота. И тогда он понял, что нить ее мысли все еще порвана.

– Мария!.. Мария!..

– Чего ты хочешь? – спросила она внезапно.

– Ты понимаешь меня?

– Да, что за вопрос?

Ее разорванная мысль как будто срослась снова. Мария испуганно посмотрела па Бориса.

– О чем я тебя сейчас спрашивал? – сказал он.

– Ты спрашивал странные вещи… Но если отец оставил квартиру Заре, значит, ты не имеешь никакого права остерегаться ее, даже если она попытается тебе вредить. Разве тебе это не ясно?… Зачем ты так громко называешь мое имя?

– Мария!..

– Нет, правда, что с тобой случилось?

– Ничего, – ответил он.

– Ты переутомлен, – проговорила она сочувственно. – Может быть, поэтому ты не понимаешь, как унижаешься сам, когда пользуешься Зарой в своих целях и толкаешь ее к новому, еще более глубокому падению. Для тебя она – подлое создание, которое нужно раздавить, как ты давишь других. Но она женщина. Неужели ты можешь раздавить слабую, беззащитную женщину?

Сейчас она опять рассуждала с кристальной ясностью разумного человека. Мысль ее потекла по каким-то путям сознания, которые не прерывались. Или, может быть, этот разрыв заполнился лишь для того, чтобы спустя несколько дней мысль ее оборвалась снова, но еще внезапнее и на более длительное время.

– Обед готов, – сказала она.

Они вошли в маленькую столовую на втором этаже и сели за стол. Горничная начала подавать кушанья. Говорили о пустяках.

В середине обеда Мария сказала:

– Я попрошу тебя кое-что сделать.

– Что именно?

– После обеда переведи купчую крепость на имя Зары. Поставь ей условием, чтобы она за это отказалась от шантажа с Кршиванеком. Попытайся спасти ее.

– Хорошо, – обещал Борис.

Он был доволен, что Мария не хочет обременять себя этим добродетельным поступком. Передачу квартиры можно будет великодушно преподнести Заре в качестве предварительного вознаграждения. Но он и не думал отговаривать ее от участия в шантаже. Да разве можно соглашаться с донкихотскими глупостями жены и упускать возможность нанести удар Кршиванеку?

Впрочем, сейчас Бориса целиком охватила тревога за Марию.

– Я не могу понять только одного, – произнес он осторожно, как врач, который вводит в рану зонд, – почему ты думаешь, что, если квартира принадлежит Заре, я не имею права остерегаться этой женщины. Объясни мне связь между этими двумя вещами!.. Да есть ли вообще какая-то связь между ними? Прошу тебя, скажи мне!

Он говорил медленно, подчеркивая каждое слово, потом с мучительным напряжением стал ждать ответа. Любой из двух возможных ответов должен был подтвердить самое страшное. Но он хотел еще раз убедиться в этом.

Мария посмотрела на пего широко раскрытыми глазами.

– Кто мог сказать подобную глупость? – удивленно спросила она.

Нить ее мысли снова срослась.

Борис опустил голову. Сомнений не оставалось. Тяжкая, неизлечимая болезнь Марии развивалась с трагической неизбежностью. Борис почувствовал жалость к жене, но вместе с тем и какую-то особенную, еще незнакомую ому досаду, смешанную с физическим отвращением.

В этом году фирмы закупили несколько больше табака, чем обычно, и склады работали до поздней осени. Шишко и Лила оказались среди немногих счастливцев, которых оставили на работе до первого снега. Но они не могли чувствовать себя особенно облагодетельствованными, так как по старой привычке помогали соседям, обнищавшим от безработицы или заболевшим. Ко всеобщему удивлению, отец и дочь вдруг присмирели; они перестали спорить о политике и спокойно занимались своим делом, словно решив стать просто беспартийными рабочими. Мастера и директора складов, которые всю зиму, до начала закупок, чуть не безвыходно сидели в кафе табачников, рассказывая друг другу турецкие анекдоты или судача о любовных похождениях хозяев, иной раз уделяли минуту внимания и рабочим. Они пришли к выводу, что Шишко и Лила образумились: Шишко постарел, а Лила стала девушкой па выданье. Только полицейский инспектор, молодой человек с юридическим образованием, время от времени тоже заходивший в кафе, не спешил согласиться с мнением мастеров. Он знал по опыту, что, если коммунисты ведут себя смирно, значит, они готовят выступление. Но опыт его был еще недостаточен и не подсказал ему, что Лила теперь стала секретарем Ремса и членом городского комитета партии.

Лила немножко подурнела – от огорчения и раны, нанесенной ее самолюбию, когда с нею расстался Павел, от работы на складе, от ночного чтения и новых, более ответственных обязанностей. Она похудела, под глазами у нее появились темные круги, а губы были поджаты строго и холодно. Лицо у Лилы стало очень бледным, восковым – очевидно, табачная пыль, разъедавшая ее молодой организм, уже довела ее до малокровия. Только в глазах сохранился прежний огонь. Странные это были глаза – пронизывающие, голубые, смущающие, непохожие на глаза молодой девушки.

Как-то раз, в начале декабря, после обеда, когда на складе «Родоп» работа уже подходила к концу и рабочие разбирали последние поступившие от крестьян тюки, к Лиле подошла курьерша из конторы.

– Директор велел, чтобы ты после звонка к нему пришла, – сказала она с усмешкой.

– Ладно.

Лила нахмурилась и опять принялась сортировать табачные листья. Курьерша была женщина пухленькая, хорошенькая, но неприятная. Злые языки говорили, что она сводничает, поставляя работниц мастеру. Директор склада был в этом отношении вне подозрений, так как не интересовался работницами. Это был элегантный мужчина, франт, развлекающийся только с дамами из местного светского общества.

А мастер в это время подошел к Шишко и снисходительно заметил:

– Ну как, угостишь?

– По какому поводу? – сухо спросил тот.

– Директор хочет дать твоей дочери место в конторе.

– Лила не согласится.

– Почему не согласится? В конторе-то… Плохо, что ли? Ты не слушай, что болтают насчет меня и директора. У нас на складе пакостей не бывает. Мы – солидная фирма.

Шишко промолчал.

– Вот я тебе и говорю, – продолжал мастер. – Насчет дочки не беспокойся. Посоветуй ей согласиться.

– Ее дело, – с притворным равнодушием отозвался Шишко.

Мастер отошел, провожаемый гневным взглядом рабочего. Он был молодцеват и под стать своему начальнику, директору склада, – не злой и не грубый, только бабник и любитель погреть руки на закупках. Владельцы «Родоп», богатые евреи, управляли фирмой из Парижа при помощи телеграмм, считая для себя унизительным часто ездить в Болгарию. Персонал местного отделения фирмы в благодарность за этот либерализм крал умеренно, но устраивал на складе попойки с девицами легкого поведения.

Наконец зазвонил колокол. Рабочие стали выходить из помещения и собираться шумной толпой в конторе, у кассы, в ожидании получки. Они громко разговаривали и шутили, смеясь нервным смехом и словно радуясь окончанию работы, но в действительности на душе у них были мрак и уныние. Конец производственного сезона грозил им зимней безработицей, болезнями детей, невозможностью получить кредит у бакалейщиков и булочников. И если они казались довольными, то лишь потому, что испытывали маленькую радость от сознания, что больше не нужно глотать табачную пыль и, выполняя убийственно однообразную работу, ждать конца длинного рабочего дня. Мужчины и женщины выходили из комнатки кассира, смеясь и размахивая тонкими пачками мелких банкнотов.