В узком переулке улицы Франца Иосифа студент Гаврила Принцип стрелял почти не целясь — эрцгерцога сразила третья пуля.

Однако не эти три негромких выстрела стали прологом нечело­веческой бойни. Примечательно, что еще до покушения в Сараеве, весной 1914 года, военный министр России Сухомлинов в интер­вью «Биржевым новостям» заявил: «Россия готова, но... готова ли Франция?»

В это лето царила адская жара. Она словно накаляла политиче­ские страсти. В отрезке дней, между выстрелами Г. Принципа и на­чалом войны, чаши весов колебались под переменным давлением интересов. Июнь прошел во взаимных обменах визитами послов европейских держав. 23 июля Вена предъявила ультиматум Сер­бии. Сербское правительство скрепя сердце 25-го числа приняло 9 пунктов ультиматума, кроме десятого, в котором Вена требовала австрийскими штыками навести «порядок» в Сербии. Даже гер­манский кайзер понял логику сербов. Но австрийцы объявили сер­бам войну, и министр иностранных дел Сазонов заявил: «Австро-сербский конфликт не может оставить Россию безучастной».

Дальше события развивались уже по принципу падающего до­мино. Когда личным решением Николая II 29 июля Россия объяви­ла частичную мобилизацию, то в тот же день германский посол за­читал Сазонову ноту с требованием прекращения военных приго­товлений. Но вместо дипломатической паузы 30 июля телеграфы российской столицы прекратили частные передачи, и по проводам был передан указ о всеобщей мобилизации. 31 июля германский посол Пурталес заявил, что если к 12 часам 1 августа Россия не объ­явит демобилизацию, то Германия мобилизуется полностью.

Русский царь не уступил. И 1 августа (19 июля по ст. стилю) гер­манский кайзер Вильгельм II объявил войну России. Германская нота заканчивалась словами: «Его величество Кайзер от имени им­перии принимает вызов». Через день о состоянии войны с Герма­нией заявила Франция, а 4 августа — Англия.

Мир перешагнул роковую черту. В Петербурге на Исаакиевской площади толпа патриотов громила германское посольство. На митингах в Берлине ораторы утверждали, что «железное испол­нение долга — ценный продукт высокой германской культуры», а газеты предрекали, что война будет молниеносной...

Переделка мира военными средствами назревала задолго до са­раевских выстрелов; война отвечала интересам наиболее влиятель­ных и обеспеченных кругов российской и мировой элиты, обога­щавшихся на военных заказах и стремившихся к новым рынкам для расширения сфер сбыта. Впрочем, войну ждали как «справа», так и «слева». Еще в ноябре 1912 года на Базельском конгрессе II Интернационала утверждалось, что предпосылки социальной революции созрели, и, если война начнется, она «вызовет экономи­ческий и политический кризис», который ускорит «падение гос­подства капитала».

Однако, когда война стала реальностью, в Берлине и Петербур­ге, Вене и Париже, Праге и Лондоне солдат провожали как героев, которые в считанные месяцы принесут на штыках победу своим странам. В России на митингах призывы свергнуть самодержавие сменились взрывом патриотического оптимизма. Национально-патриотические чувства проявляли не только обыватели стран, вступивших в войну. Немецкая газета рабочих «Форвертс» («Впе­ред») призывала собраться под знамена кайзера, чтобы противо­стоять «темным и диким силам с Востока»: «Мы, немецкие рабо­чие, не позволим, чтобы армия русского царя угрожала передовому пролетариату Германии созидать новое счастливое общество! Мы охотно идем на войну с царизмом...»

В августе 1914 года Русская армия мобилизовалась за сорок дней, германская — за семнадцать; уже 2 августа Берлин начал вторжение во Францию и Бельгию. В сентябре началась битва на Марне. Немцы рвались в Париж, и Антанта потребовала от Петер­бурга ускорения начала боевых действий до завершения мобилиза­ции. Тогда две русские армии вторглись в пределы Пруссии; пер­вой армией командовал Павел Карлович Ренненкампф, второй — Александр Васильевич Самсонов. Австрийцы бежали перед арми­ей Самсонова, но, оторвавшись от тылов, армия завязла среди Ма­зурских болот и песков. Противник взял Самсонова в полукольцо. Армия сражалась, высекаемая пулеметным огнем и выбиваемая мощью тяжелой германской артиллерии. Первая армия на соеди­нение с ней не пошла. При выходе из окружения Александр Сам­сонов застрелился, но Париж был спасен.

Август — сентябрь 14-го года на Восточном фронте прошел для России с переменным результатом. Если в операции с целью захва­та Восточной Пруссии Северо-Западный фронт потерпел пораже­ние и отступил, то в Галицийской — отбросив австро-венгерские армии в Галиции и Польше за реки Сан и Дунаец — русские вой­ска создали угрозу вторжения в Венгрию и Силезию. На западной стороне фронта германские армии наступали на Париж. На реке Марне они были остановлены англо-французскими войсками. Осе­нью на стороне германского блока в войну вступила Турция, а в ок­тябре — ноябре произошло первое сражение у Ипра. После не­удачной попытки германских командующих ликвидировать ипрский выступ Западный фронт, раздвинувшийся до Северного моря, стал сплошным. Война приобретала тяжелый, затяжной позици­онный характер и на Востоке.

Главная квартира русской Ставки находилась в Барановичах. Дядя царя — Николай Николаевич — не был способным полко­водцем, но и не все определялось талантами военачальников. За су­тки войны только в обороне артиллерия пожирала 45 000 снаря­дов, тогда как все военные заводы давали за день только 13 тысяч; скоро выяснилось, что не хватает винтовок, а для имевшихся — па­тронов. Часть солдат была без сапог, люди отмораживали ноги; и там, где были перебиты офицеры, началась массовая сдача в плен.

В солдатских бараках сидел почти миллион человек; их не отправ­ляли на фронт из-за отсутствия обмундирования. Ратники ехали на передовую под германские пулеметы с палками, в гражданской одежде, прикрыв ее шинелями.

С началом войны Иосиф Джугашвили оставил мысли о побеге. Бежать было некуда. Он ждал вестей о событиях извне, а они за По­лярный круг доходили медленно. Почта прибывала только 8—9 раз в год; за лето в Курейку заходил лишь один пароход. «В 1914 г. в конце сентября, — пишет ВА Швейцер, — когда последняя баржа пришла в Туруханский край... я застала тов. Сталина в селе Мона­стырском, он гостил здесь у Сурена Спандаряна».

В Курейку он вернулся один; Свердлов получил разрешение ос­таться в Селиванихе. Предстояла очередная долгая зима, удручав­шая своим однообразием и ощущением полной затерянности в этом краю бесконечных просторов и суровых холодов. Где-то дале­ко за таежными буреломами и горными хребтами остались земля его детства и юности; казалось, что в ином мире пребывала и сама Россия. Теперь это был еще более отдаленный мир. Взбесившийся мир, где над окопами рвалась орудийная шрапнель, где пулемет­ные очереди косили солдат и офицеров, где инженеры и ученые придумывали все более изощренные средства для массового убий­ства людей.

На фоне всеобщего безумия проблемы одинокого ссыльного уже совершенно ничего не значили. Он отдавал себе в этом полный отчет. Вторую северную зимовку он встретил уже во всеоружии практического опыта, но теперь, после крушения планов побега, его все больше одолевала ностальгия. Всматриваясь в покрытую снегом равнину, сливающуюся у горизонта с низко нависшим се­рым небом, он мысленно возвращался на Кавказ, перебирая в вос­поминаниях картины природы, запечатленные с детства. Зелень, покрывающая склоны гор, прозрачная свежесть горных ручьев и рек, оживленная суета на узких улочках и базарах южных горо­дов — все это казалось видениями, существовавшими вне реально­сти.

Резкая метаморфоза его настроений не подлежит сомнению. В письме жене С. Аллилуева 25 ноября 1914 года он пишет: «Очень-очень Вам благодарен, глубокоуважаемая Ольга Евгеньев­на, за Ваши добрые и чистые чувства ко мне. Никогда не забуду Ва­шего заботливого отношения ко мне!

...Посылку получил. Благодарю. Прошу только об одном — не тратиться больше на меня: Вам деньги самим нужны. Я буду дово­лен и тем, если время от времени будете присылать открытые письма с видами природы и прочее. В этом проклятом крае приро­да скудна до безобразия — летом река, зимой снег, это все, что дает здесь природа, — и я до глупости истосковался по видам природы, хотя бы на бумаге».