Человек своей эпохи, император имел и соответствующие взгляды на вопросы воспитания. Он говорил в отношении герман­ского императора Вильгельма II: «Вилли производит впечатление дурно воспитанного. Не мое это дело, но будь он моим сыном, я бы порол его с утра до ночи!» Подобные обещания не расходились с практикой; три его сына: Николай, Георгий и Михаил вкусили пло­ды этой монаршей педагогики: «старшего он порол как Сидорову козу, среднего поднимал за уши и показывал Кронштадт, а млад­шего...»

Впрочем, по свидетельству современников, будущий россий­ский монарх вызывал у окружающих недоуменное впечатление: «Наполовину ребенок, наполовину мужчина, маленького роста, ху­дощавый и незначительный... Говорят, он упрям и проявляет уди­вительное легкомыслие и бесчувственность!» «Повесить щенка на березе или прищемить в дверях беременную кошку было для Ни­ки парою пустяков. «Визжат? Хотят жить? Интересно, как они по­дыхают», — говорил Ники, смеясь».

Правда, уже взойдя на престол, «Николай II был достаточно воспитан, чтобы не выражать свою кровожадность открыто. Зато на охоте проявлял себя настоящим убийцей! Бывали дни, когда царь успевал набить тысячу четыреста штук дичи; в особом приме­чании Николай II записывал в дневнике с садизмом: «Убил еще кошку».

Нельзя не признать, что проказы юного Сосо бледнеют перед «шалостями» цесаревича, как и характер его отца — перед деспо­тичной индивидуальностью самодержца. Но не следует забывать, что и горийский сапожник, и российский император прежде всего были детьми своего времени, в котором потомство воспитывали не только нравоучениями. Кстати, отец Троцкого тоже порол своего сына, но, видимо, мало порол...

Конечно, Сосо был обычным ребенком, живым и жизнерадост­ным, любившим лазать по деревьям и карабкаться по скалам. Он смело бросался в бурные потоки рек у плотов, сплавляемых вниз по течению. Резвый и азартный, любознательный и активный, в дет­ских играх он принимал на себя роль вожака, и товарищи интуи­тивно ощущали и принимали его превосходство. Это были живые ребячьи игры с прятками, погонями и засадами, волнующими дет­ское воображение, которые он придумывал сам. Нарисовав углем усы и прилепив бороду, он изображал хевсура — горца Восточной Грузии или представлял народного героя Миндию.

Его сверстник П. Капанадзе вспоминал: «С виду Иосиф Джуга­швили был худой, но крепкий мальчик. Жизнерадостный, общи­тельный, он всегда окружен был товарищами. Он особенно любил играть со сверстниками в мяч (лапту) и «лахати». Это были излюб­ленные игры учеников. Иосиф умел подбирать лучших игроков, и наша группа всегда выигрывала».

Сосо шел восьмой год, когда была предпринята первая попытка определить его в школу. Бытует мнение, что мать будущего вождя мечтала о духовной карьере сына. Однако дело не только в желани­ях Кеке.

В уездном Гори было шесть учебных заведений: учительская се­минария, женская прогимназия, женская начальная школа, а так­же три училища — городское, духовное православное и духовное армянское. И по существу у Кеке не было выбора. По возрасту, на­циональности и даже полу выбор места учебы для мальчика был ог­раничен. Кроме того, обучение в училищах велось на русском язы­ке, а Сосо, хотя и слышавший русскую речь с детства, не имел дос­таточной подготовки для занятий в школах, где преподавание велось на русском языке.

Осуществлению материнских планов помог случай. В1887 году, когда Сосо было около семи лет, Джугашвили переселились в дом православного священника Христофора Чаркивани, имевшего приход в окрестностях Гори. Двухэтажный дом священника нахо­дился в переулке Павловской улицы, и его многочисленная семья, состоявшая из двух сыновей, дочерей и их бабушки, жила наверху, а одну из сдаваемых внаем комнат на первом этаже заняли Бесо и Кеке с сыном.

Поскольку первая попытка отдать Сосо в школу не удалась, Ке­ке обратилась к детям священника с просьбой обучить ее сына рус­скому языку. Занятия начались успешно, и к лету 1888 года он при­обрел необходимые знания. Священник тоже проявил участие к заинтересовавшему его ребенку и помог устроить его в училище. Знания, продемонстрированные способным мальчиком, были на­столько очевидны, что его приняли сразу во второй подготовитель­ный класс

Пожалуй, в этот период в первый раз проявился исключитель­ный дар И.В. Сталина, сохраненный им до конца жизни, — редкая память. Эта природная черта его ума порой поражала современни­ков. К. Ворошилов, познакомившийся с ним на Стокгольмской конференции в 1906 году, был удивлен тем, что его сосед по комна­те с удивительной легкостью на память «читал большие отрывки из различных литературных произведений».

Максим Горький рассказывал французскому писателю Ромену Роллану, что, «прочитав страницу», Сталин «повторял ее наизусть почти без ошибок». Он без какого-либо напряжения запоминал массу прочитанных, услышанных или изученных сведений, имею­щих для него практическое значение. Сами знания он усваивал глубже, чем окружавшие его люди.

Позже, в довоенный и особенно в военный периоды, феноме­нальная память и способность быстрой ориентации помогали ему руководить огромным военно-промышленным комплексом стра­ны; заниматься дипломатической, культурной и экономической деятельностью государства, принимая своевременные и скорые решения.

«Он получал сведения отовсюду, — вспоминал Л.М. Кагано­вич, — от каждого командующего фронтом, армией, наркома или замнаркома, представителя Ставки, уполномоченного ГКО, дирек­тора крупного комбината или оборонного предприятия. Он опре­делял время, когда и куда направлять силы и резервы...» Это дало возможность сосредоточить «в одном кулаке, в одних руках про­мышленность, сельское хозяйство, железные дороги, снабжение, армию и военную коллегию руководителей».

Великолепная память позволила Сталину выработать собствен­ный стиль организации управления. Заместитель наркома оборо­ны СССР А.В. Хрулев отмечал, что во время работы Ставки и ГКО «никакого бюрократизма не было. На заседаниях не было никаких стенограмм, никаких протоколов, никаких технических работни­ков». На параде 7 ноября 1941 года речь Сталина была плохо запи­сана на пленку, возникла необходимость запись повторить, и он произнес речь наизусть, воспроизведя произнесенное слово в слово.

Первого сентября 1888 года маленький Сосо вошел в училище с такой же решительностью, с какой Д'Артаньян въезжал в про­винциальный Менг. «Я... увидел, что среди учеников стоит незнако­мый мне мальчик, — рассказывал сын священника из селения Ткивани Вано Кецховели, — одетый в длинный, доходящий до колен архалук, в новых сапогах с высокими голенищами. Он был туго подпоясан широким кожаным ремнем. На голове у него была чер­ная суконная фуражка с лакированным козырьком, который бле­стел на солнце».

Впрочем, великолепный Дюма уже описал подобную ситуа­цию: «Представьте себе Дон Кихота (правда, Дон Кихота в восемь лет. — К. Р.)... Дон Кихота без доспехов, без лат, без набедрников... Продолговатое смуглое лицо... взгляд открытый и умный, нос... тон­ко очерченный, челюстные мышцы чрезмерно развитые — неотъ­емлемый признак, по которому можно определить гасконца, даже если на нем нет берета».

Ах, уж эти «проклятые» гасконцы! А маленький Сосо был гру­зинским «гасконцем», хотя и не подозревал об этом; поэтому он «каждую улыбку воспринимал как оскорбление, каждый взгляд — как вызов». Переступая порог класса, он волновался. Его новые то­варищи проучились вместе уже целый год, это был коллектив, не­большой клан детей священников, и он, сын сапожника, опоздав­ший к первому знакомству, мог ожидать любых каверз от этого уже сложившегося сообщества.

Он уже знал, как могут быть жестоки сверстники, насмехав­шиеся над следами его болезни, отметившей лицо; и левой рукой он придерживал полу архалука не потому, что под ней скрывалась рукоять шпаги, — рука плохо слушалась, а его гордость не позволя­ла ему давать повод для насмешек. Однако юные поповичи не были искушены самоуверенностью слуг кардинала Ришелье; они приня­ли новичка с любопытствующим и бесхитростным простодушием.