«2 марта я приехал вместе с начальником жандармского управ­ления и ознакомился с положением дела. Вновь предложил со­браться рабочим, на 3-е марта удалось собрать около 400 (человек), выслушав заявления, нашел их незаконными, почему предложил на сегодня встать на работу, что ими не исполнено. За отсутствием значительного числа рабочих, 900 человек, сделано распоряжение (по) выяснению и аресту вначале наиболее виновных, <...> затем будут проведены аресты остальных для высылки на родину с вос­препятствованием возвращения в Батум».

Меры были драконовскими. Считая свою миссию завершен­ной, вечером 7 марта генерал-майор отбыл в Тифлис, а в ночь с 7 на 8-е в соответствии с распоряжением Смагина полиция схватила 30 наиболее активных участников забастовки. Узнав об арестах, в пол­день 8 марта более 350 рабочих явились к управлению с требова­нием или выпустить арестованных, или взять под стражу всех. Но получивший соответствующие инструкции помощник военного губернатора полковник Михаил Дрягин тоже не стал «церемо­ниться» с пролетариями — «при помощи роты солдат местного гарнизона к 7 часам вечера он поместил всю толпу в пересыльном пункте».

Власть деспотично демонстрировала силу, и ситуация обостря­лась с каждым часом. Ночью состоялось совещание комитета. Ор­ганизаторы забастовки приняли единодушное решение: товари­щей на произвол властей не бросать, требовать освобождения аре­стованных. Однако власти были настороже, и собравшуюся утром 9 марта у пересыльной тюрьмы толпу, в которой были жены и дети арестованных, — на этот раз встретили солдаты. Атмосфера в горо­де накалялась. К полудню у здания пересыльных казарм под крас­ными флагами невооруженных рабочих собралось уже около трех тысяч. Возмущенные бесцеремонным насилием властей, собрав­шиеся решили освободить товарищей силой. Демонстранты не ве­рили, что солдаты будут стрелять, но когда, взломав двери, аресто­ванные вырвались на волю, царский полковник дал команду от­крыть огонь.

Расколов воздух, многоголосый шум толпы заглушил дружный винтовочный залп ощетинившейся штыками цепи солдат в белых гимнастерках. Толпа безоружных людей замерла, а затем отхлыну­ла и, извергая крики проклятий, стала отступать. Солдаты стреляли боевыми патронами. Стреляли в упор. На опустевшей площади, в расплывающихся кровавых лужах осталось четырнадцать уби­тых — жертвы самодержавного правосудия. Еще 54 человека было ранено. Одетый в рабочую блузу, Иосиф Джугашвили находился в рядах манифестантов. С началом кровавой расправы он вывел из толпы и доставил на квартиру раненого Георгия Каланадзе.

В России снова пролилась кровь. В начале века это было второе кровопролитие такого масштаба. За год до батумских событий царские солдаты расстреляли рабочих Обуховского завода в Пите­ре. При возникновении беспорядков царский режим не обреме­нял себя милосердием, и расстрел батумских рабочих болью ото­звался в сердцах пролетарской России бессильным горьким стоном.

Потрясенный случившимся, город замер. Все стало иным. Но репрессии лишь множили поднимавшиеся в народных массах гнев и возмущение; расстрел демонстрантов не остановил забастовки. Сразу после «цивилизованного» убийства рабочих Миха Ормоцад-зе перенес в дом Мате Русадзе, где в квартире Ивана Шапатава жил Иосиф Джугашвили, части типографского оборудования. В ночь с 9-го на 10-е была набрана и отпечатана первая листовка, посвя­щенная кровавым событиям; уже утром она появилась в городе. 12 марта, в день похорон жертв кровавой расправы, отпечатали еще одну прокламацию. Правда, когда рабочий Георгий Мадебладзе заметил слежку за домом, деятельность типографии пришлось приостановить.

Опасения подпольщиков не были преувеличенными. Через не­которое время пристав Чхикваидзе с двумя городовыми явился но­чью в квартиру Шапатава. Только мгновенная решительность Дес­пины Шапатава спасла Иосифа Джугашвили от ареста, а типогра­фию от захвата. Жена хозяина квартиры проявила почти эпичес­кое мужество: преградив приставу дорогу, она встала в дверях с «ду­биной в руках».

Пристально глядя в глаза служителя закона, тихо, но решитель­но она заявила: «Дети спят, твое появление и шум могут их разбу­дить и испугать». Ошеломленный нескрываемым гневом женщи­ны, но еще более демонстрируемым ею убедительным «доводом», Чхикваидзе принужденно захихикал и ушел. В ту же ночь Ясон Джарнава перевез на фаэтоне печатный станок с принадлежностя­ми к Сильвестру Ломджария, а позже их укрыли в часовне на клад­бище Соук-Су.

Спрятав типографское оборудование, Иосиф Джугашвили и Константин Канделаки 24 марта уехали в Тифлис. Они вернулись на следующий день с Георгием Годзиевым, который привез армян­ский шрифт. 28 марта полиция обнаружила в городе новые листов­ки, но опасность провала усиливалась, и типографию было решено перепрятать. Ее перевезли в селение Махмудия, расположенное в семи верстах от Батума, в дом крестьянина-абхазца — названого отца Сильвестра Ломджария. 29 марта И. Джугашвили вместе с К. Канделаки были уже в Кобулети, где провели собрание, на кото­ром присутствовало около 20 человек. Было принято решение об организации социал-демократического кружка.

События в тихом Батуме получили широкий отклик в стране; о расправе над рабочими писала «Искра». Деятельность Джугашви­ли в Батуме оказалась эффективной, но непродолжительной. Хотя за пять месяцев своего пребывания в городе он сумел оказаться не только в эпицентре всех акций протеста, но и направить их в русло ярко выраженного классового противостояния рабочих с самодер­жавием, он обрел много противников в среде социал-демократиче­ской интеллигенции.

Их раздражала его решительность и организаторская воля, но еще более их напугала активизация открытых массовых выступле­ний рабочих. Это угрожало их личному положению. Из уважаемых в городской среде болтающих «революционеров» они невольно превращались в соучастников открытого бунта, что могло ото­зваться для местных лидеров не только арестами, но и тюрьмой.

На свое размежевание с Джугашвили его противники из мест­ных «тихих» социал-демократов сами указывали жандармам. На­чальник Тифлисского розыскного отделения ротмистр Лавров в докладе Департаменту полиции 29 января 1903 года, назвав ряд лиц, причастных к социал-демократическому движению, «от ко­торых получил информацию», подчеркивал.

«Через перечисленных лиц между прочим выяснилось, что в Ба­туме во главе организации находится состоящий под особым над­зором полиции Иосиф Джугашвили, деспотизм Джугашвили мно­гих наконец возмутил, и в организации произошел раскол, ввиду чего в текущем месяце в г. Батум ездил состоящий под особым над­зором Джибладзе, коему удалось примирить враждующих и ула­дить все недоразумения».

Через некоторое время В. Лавров дополнил характеристику обстоятельств этих разногласий: «Имею честь донести Вашему превосходительству, что во главе Батумского комитета социал-де­мократической партии состоят: находящийся под особым надзо­ром полиции врач Александр Шатилов, находящийся под особым надзором полиции Иосиф Джугашвили, известный под кличкой (полицейской. — К. Р.) Чопур (Рябой), и некий грузин из окрестно­стей Казбека по кличке Мохеве. Раскол, начавшийся было в озна­ченном комитете, о чем упоминалось в моем донесении от 29 ми­нувшего января за № 60, произошел вследствие пререкания между так называемыми старыми социалистами, представителем коих является в Батуме Александр Шатилов (в Тифлисе его поддержива­ли Семен и Прокопий Джугели), и «новыми», упомянутыми выше Иосифом Джугашвили и Мохеве».

Ирония этого доноса об идеологической борьбе в социал-демо­кратической среде состоит в том, что возмутитель спокойствия к этому времени находился не «под надзором полиции». В отличие от остававшихся на свободе своих оппонентов он пребывал в цар­ских застенках. Противники Джугашвили уже «сдали» его в руки властей.

Начавшиеся разногласия не были особенностью только батумских социалистов. Впоследствии они трансформируются в идей­ный раскол, который войдет в историю как борьба между проле­тарской, большевистской, и социал-демократической, меньшеви­стской, тактикой либеральной интеллигенции. Джугашвили не скрывал своего враждебного отношения к зарождавшемуся мень­шевизму.