Однако певческий талант не служил для мальчика из Гори ос­новным способом самовыражения. Его пытливый ум будет искать иного применения своих способностей. Но, впитав корневую куль­туру своего народа, в том числе и музыкальную, он обрел огромный эстетический и духовный потенциал, позволивший ему выйти как за черту провинциального города, так и за пределы своей страны.

Музыкальная одаренность стала составной частью его внутрен­ней эстетической гармонии. Сталин любил музыку, ценил западно­европейских композиторов, в частности, Верди, но особенно лю­бил слушать русские оперы. Серго Берия, знавший его симпатии, однажды в запале даже заявил матери: «Я не Сталин, чтобы по пятьдесят раз слушать «Ивана Сусанина».

Конечно, такое негативное восприятие пристрастий вождя по­верхностно и субъективно, но, может быть, потому отец Серго и не смог впоследствии оказаться на месте Сталина, что тоже не пони­мал трагедийного смысла русских опер...

Любовь Сталина к искусству не была показной демонстрацией эстетизма; он «часто в Большой театр ходил, — вспоминал В.М. Мо­лотов, — на середину оперы, на кусок оперы. Хорошо относился к Глинке, Римскому-Корсакову, Мусоргскому — к русским преиму­щественно композиторам».

Кого из российских правителей всех времен можно «упрек­нуть» в таких интеллектуальных «слабостях»? Молотов вспоминал и о том, что у Сталина было много пластинок, которые он любил прослушивать: «грузинские песни... русские народные песни очень любил... Ему нравились песни хора Пятницкого».

«Театральные вкусы Сталина, — отмечает Чарльз П. Сноу, — были еще основательней... Когда еще до Первой войны он побывал на спектакле в Московском Художественном театре, впечатление оказалось настолько сильным, что он пожелал, чтобы то же самое представление в точно такой же постановке шло «вечно». И руко­водителям театров в Москве «не приходило в голову слегка посето­вать на засилье консерватизма во МХАТе».

Однако отец не терял надежды оторвать Сосо от «духовной карьеры». Он несколько раз возвращался в Гори, пытался прими­риться с семьей и, не сломив строптивости супруги, прибегает к «экономическим санкциям»: он отказывается платить за обучение сына. В результате в 1891 году «за невзнос денег (на) право обуче­ния» его исключают из училища — Кеке не имела необходимых средств (25 рублей в год). Это было крушением не только материн­ских надежд, это было несчастье. Но нашлись доброжелатели спо­собною мальчика, и ему назначают стипендию (3 рубля 30 коп. в месяц). Его восстановили в училище и перевели во второй класс

В мировоззренческой борьбе по влиянию на сына свободолю­бивый горец терпит поражение. Затянувшийся семейный кон­фликт в 1882 году завершается разрывом отношений между Бесо и Кеке. Сосо был еще во втором классе, когда его отец окончательно перебрался в Тифлис. Перед отъездом он еще раз просил сына ос­тавить учебу и уехать вместе с ним, но Сосо выбрал сторону матери. «Мой отец, — пишет Иосиф Джугашвили в заявлении (от 25 августа 1895 г.) на имя ректора Тифлисской духовной семина­рии, — уже три года не оказывает мне отцовского попечения в на­казание того, что я не по его желанию продолжил образование».

Уже значительно позже Екатерина Джугашвили осознает, что ее победа тоже оказалась Пирровой и, как бы продолжая свой спор с мужем, она упрекнет сына в том, что он все же не стал свя­щенником Слова матери умилили И. Сталина.

Оставшись без поддержки мужа, Кеке берется за любую поден­ную работу. Однако случайные заработки не могли удовлетворить насущные потребности семьи; к тому же эту не избалованную жизнью и имевшую твердый характер грузинку не устраивало по­ложение нуждающейся просительницы, прислуживающей в семь­ях обеспеченных людей. Это претило ее чувству собственного дос­тоинства, и она нашла приемлемый выход. Кеке решила овладеть искусством портнихи. Она проявила настойчивость и деловую предприимчивость. Знакомые рекомендовали ее сестрам Петро­вым, славившимся в городе мастерством кройки и шитья. Научив­шись швейному делу, она стала брать самостоятельные заказы. «Кеке, — вспоминала Наталья Азиани, — себя и сына содержала шитьем, много раз она работала в нашей семье».

Поселившись на Соборной улице, Джугашвили прекратили бесконечные переезды с квартиры на квартиру. И все-таки невзго­ды, отпущенные на долю Сосо, еще не завершились, он тяжело за­болел воспалением легких, и родители снова «чуть не потеряли его». Оправившись от болезни, мальчик вернулся в училище, где ему повысили стипендию с трех рублей тридцати копеек до семи рублей и как примерному ученику стали раз в год выдавать одежду.

То, что детство вождя прошло в атмосфере борьбы его родите­лей за выживание, в столкновении житейских, по существу миро­воззренческих, противоречий, безусловно, наложило отпечаток на его сознание. Однако утверждения биографов о формировании в его характере жестокости — шаблонны и бездоказательны.

«Кто смеется, как ребенок, тот любит детей... — сказал француз­ский писатель Анри Барбюс. — Сталин усыновил Артема Сергеева, отец которого стал жертвой несчастного случая в 1921 году». Ар­тем Сергеев (отец) был «российским Че Геварой», или, наоборот, Че Гевара стал «кубинским Артемом». Шахтер, грузчик, политза­ключенный, революционер, он объездил чуть не полмира, подни­мая рабочих других стран на борьбу за свои права. Его называли Большой Том, и австралийские коммунисты считали его создате­лем своей партии. Уезжая на подавление кронштадтского мятежа, он попросил Сталина: «Если со мной что случится, присмотри за моими...»; но погиб он позже, при крушении аэровагона в июле 1921 года. Сталин не забыл семью погибшего товарища, и сын Ар­тема рос вместе с его сыном Василием.

Наблюдавший Сталина близко, в непарадной обстановке, Ар­тем Федорович пишет «Он шел от земли, не витая в облаках. Сын сапожника, он знал, как ходить по земле, на каких подошвах... Он не был всесилен, как многие думают, — во всяком случае сам он се­бя таковым не считал. По сути, он был мягкий и добрый человек... Я был у Василия Сталина на даче в Горках-4. По-моему, это 1949 год. Только началось освоение бомбардировщика Ил-28, и про­изошла катастрофа. Экипаж погиб. Василий позвонил отцу. Сталин ответил: «То, что произошла катастрофа, вы не забудете, но не забу­дем, что там был экипаж, а у экипажа остались семьи. Вот это не за­будьте!»

В последний год учебы Сосо в училище в России произошло важное событие — на 50-м году жизни скончался Александр III. «Его не задушили, не взорвали, не отравили — он умер сам (уни­кальный случай в династии Романовых!). Телеграфы уже отстуки­вали по редакциям мира сногсшибательное сообщение: «Это был первый русский император, который умер естественной смер­тью — от алкоголизма...»

Нужно было присягать Николаю Второму, но Мария Федоров­на, вдовствующая царица, неожиданно заявила: «Мой сын не спо­собен править Россией! Он слаб! И умом, и духом Еще вчера, когда умирал его отец, он залез на крышу и кидался шишками в прохо­жих на улице... И это царь? Нет, это не царь! Мы все погибнем с та­ким императором... Вы хотите иметь на престоле тряпичную кук­лу?»... «Я не стану присягать тебе. Не стану», — заявила она сыну.

В царской семье разразился конфликт. Мать упорствовала, но «ей пришлось умолкнуть перед батальоном лейб-гвардии полка Преображенского», вошедшего под сень храма, «где грызлись «по­мазанники божьи». Батальон первым присягнул Николаю, а сле­дом пошли целовать иконы остальные, «но даже в кольце штыков Мария Федоровна не присягнула сыну!». Она переживет три рус­ские революции, гибель династии, утрату «детей и внуков и умрет на родине, в тихом Копенгагене, не уступив...».

Александр III умер в Ливадии. «Перед смертью он вызвал сына. «Ники, — сказал он ему, — ты сам знаешь, что неспособен управ­лять страной. Обереги же Россию от врагов и революций хотя бы до того времени, когда Мишке исполнится двадцать один год. Клятвенно обещай уступить престол брату... сдай корону Мишке». После кончины царь «быстро разлагался, а лицо от бальзамирова­ния приобрело звероподобный вид».