Они отправились на следующее утро в темно-зеленом седане, который им одолжили, прихватив пачку путеводителей и городских карт. Но прежде всего Мария настояла на том, чтобы они зашли в цветочный магазин, где она долго рассматривала множество растений в горшках и наконец выбрала цинерарию, которую они принесли в гостиную и поставили на маленький столик перед одним из окон.

– Теперь,- сказала она, отступив немного, чтобы посмотреть на цветок,- это место наше.

Цветок был всего лишь одним экземпляром из массы таких растений, выращиваемых в теплицах к приближающемуся Рождеству, но пока Шейн смотрел на него, ему показалось, что его маленькие красно-белые цветочки на восьмидюймовом стебле красиво выделяются на фоне этой душной, тесно обставленной комнаты и все вокруг оживляют.

Они снова двинулись в путь и посетили Вестминстерское аббатство, Тауэр и Британский музей, а также еще несколько мест в самом Лондоне и в пригороде. В промежутках между экскурсиями они ели в ресторанах, гуляли и вообще вели себя, как молодая пара во время медового месяца.

Ему было ясно, что Мария давно задумала этот тайм-аут, во время которого они могли бы сделать вид, что все идет как обычно и впереди их не ждет ничего особенного. Выбранные ими для посещения и прогулок места были в основном пустынны в эти дни, и притворяться было легко.

Это произошло во второй половине третьего дня, в одном из музеев, когда они, завернув за угол, натолкнулись на доспехи из кованого металла. Они остановились как вкопанные, словно встретившись лицом к лицу со всем, что пытались забыть.

Действительно, с первого взгляда это мог быть алааг, судя по размерам фигуры. Но он уже не казался таким огромным, когда они оправились от первого потрясения и подошли ближе. То, что он был на пьедестале, увеличивающем его и без того немалый рост, и что доспехи сияли в свете, исходящем из высокого окна, усиливало иллюзию присутствия алаага в полном боевом облачении.

Ничего подобного не было. Это был комплект кованых доспехов шестнадцатого века - откуда-то из Германии, как сообщала надпись на табличке. Рыцарь стоял в полный рост с опущенным забралом, правой рукой в стальной перчатке сжимая короткое копье, которое упиралось в землю. Копье было примерно такой длины, как алаагское оружие, «длинная рука». Сияние металлических пластин доспехов под лучами неяркого зимнего солнца напоминало защитный серебристый блеск доспехов пришельцев.

Даже теперь, когда они поняли, что перед ними, им потребовалось усилие, чтобы убедить себя, что это не живой пришелец. Заливающий фигуру солнечный свет придавал ей собственный блеск, заставляя сверкать швы между частями доспехов, как будто там были прикреплены драгоценные камни. Но когда Шейн постучал костяшками пальцев по нагруднику кирасы, металл отозвался гулким звуком. Кираса была пустой внутри, и тот, кто носил ее, умер несколько столетий тому назад.

Волосы на затылке Шейна встали дыбом, и он почувствовал дрожь, как в тот раз, когда ощутил присутствие Пилигрима. Но на этот раз дрожь была вызвана мыслью о человеке, которому когда-то принадлежал этот металлический футляр. Кто бы он ни был, он должен был мечтать о том, что можно сделать, облачившись в эти доспехи. Он должен был думать о делах, которые мог бы совершить в этих доспехах,- делах, которые могли бы оставить след в истории и времени. Однажды эти доспехи защищали живого человека.

Но теперь, если верить табличке, даже его имя осталось неизвестным. И кираса, когда Шейн постучал по ней, отдавалась лишь звуком пустоты. Минули столетия, и владелец доспехов превратился в прах, в пыль. Шейну казалось даже, что он чувствует запах этой пыли, покрывающей теперь доспехи изнутри. Ничего больше не осталось от мечтаний и амбиций - оттого, что прежде было человеком. Он, кто бы ни был, давно умер, и все, что осталось,- это запах пыли веков.

Только на мгновение бесчувственный металл снова обрел способность ужасать - хотя таким способом, который ни за что не смог бы вообразить его первый владелец. Дело было просто во внушительных размерах и так эффектно падающих солнечных лучах - и внезапности, с которой они наткнулись на этого рыцаря. Они так и стояли молча, глядя на него в оцепенении, неожиданно сковавшем их.

Даже теперь, хотя они знали, что это всего лишь артефакт, причем человеческой природы, он вызывал в них сильное чувство. Однажды владелец доспехов был тем, что они сейчас.

И то немногое, что от него осталось, как и они сами, может через два дня обратиться в пепел, если алааги решат уничтожить планету и все, что на ней есть. Это было неожиданным напоминанием о том, чего якобы не существует,- по крайней мере, они делали вид, что этого не существует,- и по обоюдному молчаливому соглашению они повернулись и пошли прочь от огромной глыбы пустотелых доспехов, оставляя ее в тишине галереи.

Этот эпизод пробудил их от сна, в котором они счастливо пребывали несколько последних коротких дней. Они поняли наконец, что остается часть этого дня и одна ночь и что потом они отправятся в Миннеаполис. Шейн - потому, что должен, Мария - потому, что настояла на сопровождении его до конца, то есть почти до порога Дома Оружия.

Завершив тур по музеям, они взяли машину и, выехав за город, двигались несколько часов среди полей и холмов, а над горизонтом красным шаром висело зимнее солнце, постепенно опускаясь вниз. Наконец Шейн развернул машину, и они вернулись в город, чтобы поужинать в ресторане.

Но ни у Шейна, ни у Марии почти не было аппетита и слов. Шейн ощущал пустоту, как будто душа его уже рассталась с телом, и ему было трудно понять, что чувствует Мария, хотя обычно он чутко реагировал на перемены в ее настроении.

Они вернулись домой. В квартире было немного душно, и, когда они проходили гостиную по пути к лестнице, ведущей в спальню, Шейн заметил, что почти все лепестки цинерарии опали, а стебель самого растения выглядит съежившимся и вялым. Мария хлопотала над цветком каждый день, поливая и переставляя с места на место, чтобы дать ему побольше света, но света все-таки оказалось недостаточно, и цветок погиб.

Они поднялись в спальню, чтобы провести там последнюю ночь. Им надо было встать в два часа ночи, чтобы попасть на грузовой самолет, который доставит их за океан, и ни один не мог заснуть. Шейн лежал на спине, совершенно опустошенный, не находя слов и глядя в потолок, отдавшись ходу медленных минут. В какой-то момент во время этого долгого созерцания он почувствовал, как Мария берет его за руку.

– Знаешь,- прошептала она ему в ухо,- я тоже верю в Пилигрима. Мне хотелось, чтобы ты посмотрел на меня тогда, во время беседы с Питером и прочими, и увидел, что я действительно верю. Но ты не смотрел, а я пыталась мысленно заставить тебя, но не смогла.

Шейн повернулся набок лицом к ней, обхватил ее руками и крепко обнял.

– Я так и думал, что ты можешь поверить,- сказал он.

– Я хотела, чтобы ты знал,- сказала она,- что я верю. Как Питер. Верю в Пилигрима.

– Ты верила до встречи со мной?

– Думаю, да,- ответила она.- Но после того как встретила тебя, знаю точно. Тогда, в гостиной, когда ты рассказывал нам, как он выглядит, я видела - в точности как ты говорил - его неясные очертания над зданием алаагского штаба.

– А тебе и не надо верить,- сказал Шейн,- Он не похож на Питера Пэна, который считал, что люди должны верить в волшебниц. Пилигрим с нами, хотим мы этого или нет. Пока существует хоть один живой человек, он здесь.

– А если алааги убьют всех на Земле, включая каждую женщину, мужчину и ребенка,- это будет концом Пилигрима тоже?

– Не считая того, что алааги будут его помнить,- сказал Шейн.- Он будет с ними всегда, как призрак в их воображении.

Он резко приподнялся на локте, всматриваясь в тень, где пряталось ее лицо.

– Знаешь,- сказал он,- они не могут себе позволить еще призраков. У них их и так слишком много.