А вообще-то, как выяснилось совсем недавно, гораздо важнее оказалось не то, что мы слышали и видели, а то чего мы не увидели (и похоже, не увидим совсем). Слово московскому журналисту Илье Смирнову.

24 августа «Телегид» "Советской культуры" сообщил об очередном — рижском — повороте рок-программы ЦТ "Чертово колесо" 3 сентября в 22.25. Я не знаю, как телевизионное начальство объясняет отсутствие на экранах объявленной во всех программах передачи (скорее всего никак, так же как торговое начальство не утруждает себя объяснениями населению, куда девались те или иные товары). Как ведущий передачи, я просто расскажу, что с ней произошло н а с а м о м д е л е.

23 августа состоялся просмотр программы "Чертово колесо" двумя замами главного редактора Главной редакции музыкальных программ ЦТ, а именно Борисом Марковичем Холопенко и Валерием Михайловичем Куржиямским. В течение тех без малого полутора часов, когда на экране сменяли друг друга ОДИС, СПЕЦБРИГАДА, КАРТ-БЛАНШ, ЖЕЛТЫЕ ПОЧТАЛЬОНЫ, лица замов медленно, но верно наливались багровым румянцем — так, как будто им через капельницу вводили популярный среди панков напиток — вермут мутно-розовый. Как только Пит Андерсон доиграл свой последний рок-н-ролл, нараставшее напряжение прорвалось: начальники потребовали, чтобы из помещения удалились все неначальники, т. е. журналисты и большая часть съемочной группы.

Какие государственные тайны от нас оберегались, мы узнали чуть позже. Оказывается, передача должна быть запрещена по следующим, с позволения сказать, резонам: во-первых, у президента Рижского рок-клуба Андрея Яхимовича такие глаза, как будто он не только Советскую власть, но и самого себя ненавидит; во-вторых, когда Пит Андерсон рассказывает о преследованиях, которым он подвергался со стороны КГБ при Брежневе, ведущие почему-то не дают ему принципиального отпора (наверное, потому, что автора этих строк за занятия роком в те годы, когда само название жанра было непечатным, тоже не награждали спецпайками и не пересаживали из одного руководящего кресла в другое). И так далее, вплоть до резюме: нельзя выпускать на экран такую грязь. Плюс замечательный афоризм товарища Холопенко — из беседы с корреспондентом "Московских новостей": "Это чтобы разрешить передачу, нужен худсовет, а чтобы запретить, достаточно моего личного мнения!"

Говорят, что переходить на личности нехорошо, но как еще можно ответить на такие «аргументы», кроме как вопросом: "Ч ь е г о мнения?" Насколько мне известно, до своего появления на ул. Королева тов. Холопенко руководил в Росконцерте, т. е. в филармонической системе — об этой единоутробной сестре сталинских колхозов интересующиеся могут прочесть кое-что в статье автора этих строк ("Знание — сила", N3, 1987; "Советская культура", 11 марта 1989 и др.). Что касается Куржиямского, то его фамилия в контексте благородного музыкального искусства встретилась мне лишь однажды — в списке "музыкального начальства", помогавшего П.Демичеву решать судьбу оперы Шнитке, Рождественского и Любимова "Пиковая дама" ("Огонек",N9, 1989, с.21). Сегодня я не держу на них зла — избави Бог — но искренне не понимаю, чем заслужили эти люди право указывать специалистам, что можно, а что нельзя, что хорошо, а что плохо в 1989 году.

Опять же не претендую на то, что наша с режиссером А.Гансоном, редактором Н.Грешищевой и кандидатом искусствоведения М.Тимашевой рижская программа идеальна. Безусловно, она далека от западного уровня — все мы еще только учимся. Но неужели кто-то всерьез полагает, что основатель латвийского рока Андерсон, ЦЕМЕНТ или ЖЕЛТЫЕ ПОЧТАЛЬОНЫ в творческом отношении не доросли до уровня той советской эстрады, которую музыкальная редакция ЦТ продолжает изливать на всесоюзную аудиторию? Или, может быть, то, что говорят наши рижские собеседники (интеллигентные люди, вопреки распространяемым о рок-музыкантах сплетням) — может быть, это безнадежно уступает философским откровениям, доносящимся до нас с последних "Музыкальных рингов", где меряются силами разнообразно-неотличимые друг от друга ласковые маи?

Сейчас много говорят об экстремизме. Надо полагать, что экстремисты — это хулиганы, которые не дают людям заниматься своим делом и тем самым дестабилизируют обстановку в стране. Не знаю, как еще можно классифицировать тот вклад, который товарищи Холопенко и Куржиямский в высшей степени тактично и своевременно внесли в культурное сотрудничество между Латвией и Россией. Но против них и им подобных специального постановления ЦК почему-то не принято…

(Опубликовано впервые в газете "Советская молодежь" (Рига) 16

сентября 1989 г.)

…………. 26 страниц

Б.Г.:…Мы только что проехали по всем Соединенным Штатам, из-под Нью-Йорка и вокруг Нью-Йорка, через всю Америку до Лос-Анджелеса и Сан-Франциско. Но, правда, это не совсем АКВАРИУМ, потому что это группа, набранная в Нью-Йорке. Но по чудовищности подбора это не менее нелепо, чем АКВАРИУМ. А собственно из АКВАРИУМА — только я и Сашка Титов, наш басист. В.Новогородцев: А как, вот ведь обычно, когда музыкантов нанимают, проводят прослушивание. Сидит в кресле человек с сигарой и говорит: "Этот мне не годится, тот мне не подходит"?.. Б.Г.: Практически так. Но только я сижу с «Беломором», и не в кресле, а на сцене; и мы выбрали практически тех людей, которые мимо проходили. У нас в Нью-Йорке одна очень хорошая знакомая группа подобрана в основном из людей, которые когда-то с ней играли. В.Н.: Кстати, пару слов о составе: один из Израиля, два из Луизианы… Б.Г.: Нет, один из Луизианы, другой — я не знаю, откуда — Стив Скейлз, играет на всем ударном. В.Н.: А негры на чем играют? Б.Г.: Делмор играет на клавишах, он только что два года подряд со Стингом оттрубил. В.Н.: У Стинга музыканты ведь очень хорошие. Б.Г.: Я потому его и взял. В.Н.: Ну а еще какие у вас музыканты? Б.Г.: Тал Бергман, сваливший из Израиля, чтобы в армию не попасть, потому что в Израиле хуже с армией, чем в России.(…) И последний — это гитарист из Нью-Йорка Дру Зингг, странное имя, смешной такой гитарист, в общем, в ляпинском стиле играющий, только меньше. В.Н.: Пришлось ли им показывать старые фонограммы, чтобы они как-то воспроизводили, или же оркестровки делали уже в соответствии с новыми музыкантами? Б.Г.: Нет, практически, зная вещи, мы просто переделывали их, чтобы не скучно было играть. И.Титова: Было очень мало времени. Б.Г.: Времени вообще не было. Было три недели, из которых полторы пропали просто впустую. В.Н.: Но, говорят, что в Америке средний профессиональный уровень у музыкантов очень высокий? Б.Г.: Так вот это и есть самое чудовищное: все умеют играть, но никто не играет сам от себя, то есть своей души нет. Нужно очень долго копать, чтобы докопаться, где же душа. (…) В.Н.: Вам удалось одному из первых приземлиться в CBS`овских Соединенных Штатах. Б.Г.: Но я, честно говоря, для этого ничего не предпринимал. Это получилось помимо меня. Я, конечно, благодарен судьбе за такое приключение. Я это рассматриваю как такое сафари. Л.Владимиров: Я думаю, Вы кое-что предпринимали — Вы пели. Б.Г.: Я пел, но не для того, чтобы выехать: я пел для самого себя. В.Н.: Когда мы говорим о том, кого американцы могли бы выбрать, потому что американцы решили выпустить пластинку русской рок-звезды, как они называют. И когда они всю эту музыку прослушали, они интуитивно выбрали человека, который по своей подготовке языковой и прочей ближе всех к ним был психологически. Было такое ощущение или нет? Они приехали, поговорили с Гребенщиковым, Гребенщиков знает и про дзен-буддизм, и все, что положено знать рок-звезде его поколения и возраста?.. Б.Г.: Нет, это все было гораздо более залявно, по-настоящему, по-русски. А.Леонидов: Сева, вот Вы помните, у нас был Александр Кан в гостях, и он вообще эту тему отказался обсуждать, сказав, что по-другому просто быть не могло, что уж если кому-то и суждено было выехать, так это Гребенщикову. Б.Г.: Мне дико смешно, как несерьезно мы все это говорим. Потому что я представляю себя сидящим в России и слушающим записи того же самого товарища Севы Новгородцева. Это же все из России воспринимается совершенно по-другому. Это дико интересно, потому что это другой мир, и мы тут сидим обсуждаем, как тут был Алик Кан или кто-то еще. Я могу, просто хочу сказать всем, кто в России это слушает, что главное непонимание, которое у нас в России существует, — что заграница — это другой мир, и что люди, которые уехали за границу надолго или ненадолго, — другие люди. Так вот, это полное вранье, ничего подобного! Люди абсолютно те же, или, может быть чуть-чуть более сохранившиеся. Я очень боялся встречаться с эмигрантами, в Нью-Йорке, в частности… Когда я встречаю водителя такси русского, я разговариваю с ним по-английски, потому что я их боюсь… Потому что мне сразу мерещится Брайтон Бич, чудовищный ресторан «Одесса», мне сразу становится плохо, и мне хочется спрятаться и сделать вид, что я из Пуэрто-Рико или откуда-то еще. А.Л.: Боря, а Вы все-таки на Брайтон Бич были? Б.Г.: Я заехал туда на минутку… Это страшно, это очень страшно. Это самое худшее место. Самый темный закоулок москвы — лучше, чем Брайтон Бич. (…) Ну так вот, не все эмигранты такие, как на Брайтон Бич. Я встречал замечательных людей в Нью-Йорке. Они, в общем, даже более русские, чем очень многие из тех, кого я вижу дома… (…) В.Н.: Отъезд в Америку навсегда — состоится это или нет? Б.Г.: Нет, никогда в жизни. Это будет дико скучно: Америка гораздо более скучная страна, чем кажется. Во-первых. И даже в любимой мною Англии я боюсь, что вечно жить бы не смог. У меня вообще сейчас замечательное положение, когда я езжу и туда, и сюда, и набираюсь чего-то в одном месте, перевожу в другое, и рассматриваю его там, — что же получилось. и потом приезжаю домой и смотрю, с чем я приехал домой. Я очень рассчитываю сейчас, когда вернусь через две недели, начать наконец записывать новую пластинку АКВАРИУМА, потому что мы уже два года молчим… В.Н.: А материал есть? Б.Г.: Очень много, есть материал на две пластинки сразу. Но это то чего не хочется записывать, — мы это уже играли. Есть кое-что, чего мы никогда не играли, — я вот это хочу записывать. Потому что России нужно сейчас что-то — собственно, почему я и уехал в Америку. Отчасти — потому что в России происходит что-то, чего я не могу понять: в России из воздуха исчез какой-то витамин, который нас раньше питал. То есть нам не с чем работать. Песни есть, а петь их незачем. Вот это страшно. (…)