Скоро она вышла к хижине Етсе.

— Джису? — удивлённо воскликнул старый охотник. — Здесь никто тебя не услышит. Откуда ты? Царь царей сказал, что ты утонула, когда привела на корабль белых пленных.

— Царь царей сказал неправду, но так, наверно, ему сообщил презренный Гагуо. Я всё расскажу тебе, мудрый Етсе, и ты поговоришь с духами обо мне.

Старый охотник слушал, не перебивая. Рассказ девушки потряс его. Етсе решительно поднялся. Подошёл к углу, достал деревянного идола, помазал ему зубы ореховым маслом и зашептал что-то тихо-тихо. Етсе говорил с духами. Потом Етсе накрыл голову девушки пальмовой веткой, надел ей связку из десяти десятков раковин-каури и сообщил наказ духов.

— Духи реки и леса с тобой, Джису. Они требуют исполнения мести. Ты должна покарать его. Завтра ты уйдёшь в столицу — там твой отец, братья, там все мужчины селения. Царь царей Атаджа устроил праздник по случаю очередной победы над жителями Севера. Я дам тебе напиток, ты выпьешь и станешь невидимой. Возьмёшь моё копьё — я заговорил его.

Джису взяла копьё и калебасу и, выйдя нз хижины, исчезла среди кустов.

В столице она снова увидела дворец, двор перед дворцом, царский помост. На площади танцевали юноши и девушки. На девушках были длинные юбки, на шее три-четыре связки раковин, на голове венок из раковин. Юноши в коротких плетёных передниках с браслетами из раковин на ногах.

Гремели тамтамы, пели свирели. Танец был главной частью праздника. Десять лет назад царь царей Атаджа сам участвовал в таком празднике и танце. Сейчас он встал с сиденья и пританцовывал в такт музыке. Рядом с Атаджой стоял толстый Гагуо. Джису выпила напиток из калебасы. Он обжёг её изнутри, ударил в голову, тепло разлилось по всему телу. Девушка присоединилась к танцующим.

Джису с копьём среди юношей и девушек на площади была странной фигурой, но никто как будто не замечал её. «Наверное, действует напиток Етсе», — подумала девушка и решительно двинулась к помосту.

Царь царей Атаджа обратил внимание на девушку с копьём и подозвал Гагуо. Толстяк медленно подошёл к царю и посмотрел, куда он показывает. Гагуо вскрикнул от страха и повернулся, чтобы убежать. Танцующие расступились. Джису стояла одна с копьём перед помостом царя царей. Она вскинула руку и пустила копьё в предателя и злодея Гагуо. Копьё молнией пролетело короткое расстояние и вонзилось в жирное тело.

Гагуо рухнул на спину. Копьё торчало в его груди.

Повернувшись, Джису пошла прочь от дворца. Все уступали ей дорогу.

Она покинула Дагомею, сказав родителям, братьям и сёстрам, что будет искать место, где люди не продают людей в рабство, где честь, достоинство и совесть ещё что-то значат в этом мире.

Потапов попал в Козявинск случайно.

В командировку эту должен был ехать не он, Измайлов должен был ехать, но заболел. Никогда ведь не болел, а тут на тебе — грипп, бюллетень, и Потапову выписывают командировочные. Измайлов позвонил Потапову накануне: «Извини, — говорит, — старик, я слышал, ты едешь, так вот — Козявинск, — говорит, — городишко ничего себе, магазины есть, в гостинице телевизор, в общем, жить можно…» Тут трубка замолчала, и Потапов не слишком вежливо поинтересовался, в чём, собственно, дело, а то ему ещё чемодан собирать. Измайлов на это замечал что-то уж совсем странное — мол, чтобы Потапов там, в Козявинске, ничему не удивлялся и вообще близко к сердцу не принимал. Потапов, так ничего и не поняв, буркнул «ладно», бросил трубку и только в поезде вспомнил, что голос у Измайлова был совершенно нормальный, не простуженный.

В поезде было холодно. За окном сгущались слякотные октябрьские сумерки. Окно это не закрывалось, и через щель на столик в купе попадали с рамы тяжёлые капли дождя. Вскоре возле потаповской груди образовалась небольшая лужица, и Потапов, хватаясь за поручни, пошёл к проводнице.

Проводница пила чай. Её бюст нависал над столом, как дирижабль, а профилю мог позавидовать и кое-кто из римских императоров эпохи упадка. На блузке у проводницы красовалась дорогая брошь, изображавшая паука. Такой броши Потапов никогда не видел.

— Чего? — Голос у женщины был неожиданно высокий, неприятный и резкий.

— Окно, — повторил он. — Окно не закрывается.

Проводница с достоинством отхлебнула из стакана, внимательно посмотрела на потаповский живот и отвернулась. Прошло полминуты.

_ Льёт, — робко напомнил Потапов о природных катаклизмах.

— А я-то что? — Обладательница римского профиля плеснула из чайника кипяточком и наконец взглянула пассажиру в лицо. — Я, что ль, вагон этот строила?

Строила действительно не она, и Потапов заволновался.

— При чём тут… — горячась, начал он. — Какое мне дело…

Проводница глянула на него ещё раз — уже брезгливо — и, чеканя слова, произнесла:

— Ну ладно, мужчина… Может, мне и спинку вам почесать? Сами закрывайте своё окно.

— Послушайте! — трагическим голосом начал Потапов.

— Вот ещё… — Проводница поднялась и живым тараном устремилась в коридор.

— Гражданка! — в отчаянии завопил придавленный бюстом командированный.

— Уйди с прохода, — процедила гражданка.

Чувство собственного достоинства не было вовсе чуждо мэнээсу Потапову, но когда ему говорили «уйди с прохода!», он уходил, а иногда и убегал. Там, где царили суровые дарвиновские законы, Потапов всегда становился жертвой естественного отбора.

— Безобразие! — сообщил мэнээс проводнице, повернувшейся к титану передом, а к нему задом. — Безобразие!

Он постоял ещё, но ответа не дождался и пошёл в своё купе. Там Потапов увидел, что озерцо на столике давно вышло из берегов и мирно плещется на полу, что залит также матрац и край сиденья. С рамы просто лило. Тогда, ругаясь всеми известными ему ругательствами, он полез на верхнюю полку, благо в купе этом ехал один. Да и кому ещё, прости господи, нужен Козявинск в конце октября?

Уже на полке Потапов сообразил, что голоден, но всухомятку есть не мог, а чаю от одного воспоминания о проводнице с пауком ему расхотелось. Последней мыслью засыпавшего под шум водопада мэнээса было: авось до утра не зальёт — не успеет…

Снилась ему в эту ночь всякая пакость: снилось историческое путешествие Колумба 1492 года, только за Христофора была проводница с брошью-пауком, причём паук этот почему-то раздулся и висел на её груди огромной бляхой. Сам же Потапов был юнгой; обдаваемый солёными океанскими валами, метался он по уходящей из-под ног палубе и, прижимая к тощей груди чемоданишко, кричал, что здесь ошибка и ехать должен был Измайлов. Но корабль всё плыл, плыл невесть куда, проводница хлебала чай, сидя на капитанском мостике, смотрела вперёд, а потом закричала:

— Козявинск!

Потапов очнулся. Поезд стоял.

— Козявинск! — орала, ходя по вагону, обидчица Потапова. — Семь минут стоянка! Козявинск!

Через семь минут поезд, громыхнув, тронулся вдоль перрона, где стоял, всё ещё пытаясь проснуться, командированный Потапов.

Козявинск, как и предупреждал Измайлов, оказался ничего себе.

В здании вокзала было темно и неуютно. Первый автобус в город ожидался только в восемь. Потапов помотался минуту-другую по привокзальному пятачку, поёжился да и зашагал по дороге, помахивая видавшим виды чемоданчиком, чтобы согреться. Но не прошёл и ста метров.

На обочине у магазина стояло насквозь проржавевшее такси. В такси сидел мужчина и спал. Потапов обошёл машину — посмотреть, горит ли огонёк. Огонёк не горел, потому что лампочки вообще не было. Табличку с временем посадки закрывала картонка. Помявшись, Потапов решился, постучал костяшкой пальца в стекло. Подождав, решился ещё раз, постучал, кашлянул и произнёс проникновенным, сиплым от вагонного сквозняка голосом: