— Моя жена передала для вас ужин, — сказал Макс, вручая мне увесистый коричневый пакет с домашними равиоли, бережно прикрытый сверху. В пакете была стеклянная миска. Сквозь бумагу пробивался аромат фирменного томатного соуса жены Макса. — По-нашему, вы гораздо лучше выглядите, синьорина.

Я и чувствовала себя гораздо лучше. До совершенства моей жизни далеко, но одно в ней замечательно: Дэниэл заговорил. Он строил железные дороги по всему дому, с мостами для крушений поездов. Для кого-то мелочь, а для него гигантский скачок, в сравнении с бесконечным разглядыванием Томаса у самого своего носа. Поезда у нас теперь сваливались с подоконников, с углов кухонного стола и телевизора, с края ванны. «Бах!» — говорит Дэниэл, и поезд терпит крушение. «Маш!» — и поезд пускается в дорогу. А чтобы добиться моего внимания, он должен сказать «мама». Дергать за руку бесполезно: пока не сказано заветное слово, я даже не взгляну на него. Зато услышав «мама», я вмиг оказываюсь рядом, хватаю на руки, танцую до головокружения, топаю за ним куда пожелает. Я его лучший, хотя и страшно надоедливый друг, вечно влезающий в его игры, его верная собачка, которая всегда трусит следом. Дэниэл каждый день учит новое слово, и пусть нам с Энди приходится потрудиться, но результат того стоит.

Я, радостно улыбнулась Максу.

— Здоровья стало больше. И силы. — Макс согнул руку, сжал кулак и поиграл бицепсом. Потом похлопал себя по щекам: — И тут. Больше краски на щеках.

— Теперь еще грудь нужна, — вставил самый младший, Паоло.

Я подплыла к Паоло — тот стоял на посту у пугающего вида печей с черным нутром и блестящими противнями — и приблизила губы к самому уху этого ребенка пятнадцати лет, не по годам языкастого, за что он регулярно и получал от отца затрещины.

— Пао-о-оло! — проворковала я, под обстрелом черных глаз: все его братья замерли в ожидании представления. — У меня есть грудь.

Кухня взорвалась хохотом; даже Паоло смеялся, конфузливо поеживаясь. Он еще долго краснел и хихикал при взгляде на меня.

Меня ждало прощание еще с одним человеком, с Джейкобом-эскулапом. Откинувшись на спинку своего кресла, вытянув скрещенные ноги, он вертел карандаш обеими руками сразу и шумно отдувался. Из-под толстых стекол очков глаза его смотрели испытующе.

— Давайте все-таки продолжим. За меньшую плату, — сказал он. — Вам рано прекращать сеансы.

— А чем они помогут? — На улице потеплело; на мне прошлогодние, порядочно заношенные сандалии и потрепанные джинсы. Светлые тонкие волосы, с которыми не справиться ни заколкам, ни резинкам, свободно падают на уже загорелые плечи. — Без обид, Джейкоб. Просто я теперь знаю, в чем моя проблема. Она не исчезнет, сколько бы часов я ни провела на вашем роскошном диване, перелопачивая свои воспоминания.

— Это вы о Дэниэле? Ваш сын и есть ваша проблема?

— А не пошли бы вы, Джейкоб? — нежно сказала я, и эскулап рассмеялся.

— Вы так молоды, Мелани. Вам кажется, вы взрослая, а я вот смотрю на вас и вижу совсем юного человека. Слишком молодого, чтобы полагаться только на себя.

— Не так уж я и молода.

Джейкоб пошевелил пальцами в воздухе: он не согласен, но спорить не будет.

— Я переживаю за вас, — признался он. — И у меня есть определенные сомнения насчет этого вашего прикладного поведенческого анализа. А вдруг не получится? Что тогда?

Джейкоб не сторонник новой терапии. Поведенческая психология в его понимании ассоциировалась со слабыми электрическими полями и одурманенными лабораторными крысами. Он все спрашивал, не опасаюсь ли я за психику Дэниэла. Что станется с душевным здоровьем мальчика, если мама постоянно требует от него «подать голос» и сует шоколадку за удачную попытку? Его душевное здоровье, без запинки ответила я, будет несравнимо хуже, если он пойдет по жизни бессловесным и не понимающим речь других.

— Я помог бы вам принять случившееся, — сказал Джейкоб.

— Знаете что, Джейкоб? — подумав, ответила я. — Не уверена, что хочу принимать то, что случилось. У меня такое чувство, что мое нежелание смириться с бесповоротностью диагноза как-то помогает Дэниэлу. Да, он аутист, но мне кажется, что если не позволять ему замыкаться в себе, непрерывно тормошить, то он не скатится в пропасть, останется с нами. А вот если пустить все на самотек…

Мысли Джейкоба понятны: я зря теряю время. Возможно, он поражен моей самонадеянностью: другие мамы, значит, недостаточно упорно сражались за своих детей, если у них ничего не вышло? Само собой, я не считала себя ни умнее, ни настойчивее других. Мамы аутистов работали не жалея сил и помогали детям подняться чуть выше, пусть хотя бы на ступеньку, — сколько я слышала таких историй! Именно благодаря этим мамам я получила телефон Энди О'Коннора. И одна из таких мам подошла ко мне в супермаркете, чтобы сказать, какой у меня прелестный сын.

Все они согласны с тем, что попытка не пытка. И что плохого в том, чтобы попробовать спасти своего ребенка?

— Кроме того, — продолжал Джейкоб, — нельзя забывать и о Стивене. Похоже, вам нужно принять еще один факт вашей жизни.

Вот уж о чем мне думать совершенно не хотелось.

— Наши со Стивеном жизненные цели не совпадают, — ответила я.

В воображении я рисовала себя женщиной плотной, крепко сбитой, с мощными икрами и сильными руками; женщиной, которая ведет хозяйство умело и жестко, никому в семье не позволяя отступать от установленного ею графика: понедельник — стирка, вторник — уборка.

Женщину, у которой все под контролем, даже Стивен не посмел бы ослушаться. Увы, я совсем другая. Храбрюсь перед Джейкобом, а в душе творится черт знает что, сплошное месиво. Ногтем поскреби — и тоска всплывет на поверхность, как морская пена.

— Хотите знать, что меня сейчас тревожит, Джейкоб?

Он повел бровью, привычно пощипывая усы.

— Предположим, я добьюсь с Дэниэлом очень немногого и он войдет во взрослый мир не совсем таким, как все. Точнее, совсем не таким, как все. Однажды вечером он будет бродить по улицам, разглядывая, например, ограду, как он любит, а полиция решит, что он накачан наркотиками. Его остановят, он закричит, начнет вырываться. Поскольку он «оказал сопротивление», его изобьют. Он будет звать маму, а я не смогу помочь: меня не будет рядом. — Я поперхнулась, в шоке от собственных слов. Вот до чего запугала себя — едва справилась с приступом тошноты. — Вы понимаете, Джейкоб?

— Прошу вас, Мелани, не отказывайтесь от терапии.

— Да что ваша терапия сделает, когда мой сын окажется в руках полиции?

Джейкоб сдвинул брови, откинул голову, провел ладонью по лицу.

— Мелани…

— К тому же я не могу позволить себе ваши сеансы.

— Считайте, этот месяц уже оплачен.

— Ничего подобного!

— А я говорю — оплачен.

Мы уставились друг на друга, соревнуясь в упрямстве.

— Послушайте, Мелани, — прервал молчание Джейкоб, — я прекрасно понимаю, что вас беспокоит, и ваша тревога правомерна. — Он подался вперед, опустив ладони на стол. — У меня ведь у самого сын. Девятнадцать лет, учится в художественном колледже, живет в Уилвитче. И я все время боюсь, что когда-нибудь его изобьют до смерти его же сверстники, поскольку он… другой. Или же в полицию заберут… Представить страшно, что с ним сделают там.

— А почему, собственно, там с ним что-то должны сделать?

— Потому что он черный, — протянул Джейкоб, будто разговаривал с идиоткой. Хотя кто я, если не идиотка, после такого вопроса? — Мало того. Он еще и гей.

Я попыталась представить сына Джейкоба. Это он купил отцу те желтые кроссовки, в которых Джейкоб приехал ко мне. И, как выяснилось, он льет скульптуры из металла.

— Фантастические скульптуры! — добавил Джейкоб. — Он очень талантлив. И мы живем в постоянной тревоге за него. Вам было бы интересно послушать меня во время моих сеансов.

Глядя друг на друга, мы рассмеялись. Бог его знает, что между нами проскочило. Искра единения, быть может. Миг безусловной любви.