Часов в пять утра, так и не убаюкав Дэниэла, я переложила Эмили под бок к Стивену, чтобы ей было спокойнее, если вдруг проснется. Потом натянула на Дэниэла свитер поверх пижамы, самые толстые носки, кеды — и отправилась прямиком в итальянскую кондитерскую. Я крутилась на блестящем табурете, с Дэниэлом на коленках, а он болтал ногами и заливался смехом, щуря счастливые глаза. И я каталась, каталась на этой карусели до головокружения.

Ребята из кондитерской напоминали мне диких кошек; все юные, грациозные, черноглазые и черноволосые, похожие друг на друга, как галчата. Кухня для них — что тренажерный зал: перебрасывают друг другу сковородки, вертятся вокруг своей оси с полными подносами горячего хлеба.

Подпевая на английском песням по радио, они топали по залу в тяжелых ботинках и на ходу швырялись в меня сырыми кусочками теста, а их отец, или дядя, или кем он им приходится — я уже знала, что его зовут Макс, — вытирая пот мясистой ладонью, распоряжался всей командой молодняка и рявкал на итальянском, чтобы не смели бросаться продуктами в леди. А я как раз не возражала, они смешили меня, притворяясь, будто мука сама по себе разлетелась по залу и засыпала мою блузку. Один из них — на вид лет семнадцати, не больше — опустился на одно колено и предложил мне руку и сердце.

— У меня уже есть муж! — рассмеялась я.

— А он вас любит?

— Самый большой дурень из них всех! — Макс хлопнул сына по затылку.

Глухой январской ночью по окнам забарабанил дождь. Днем что-то случилось с бойлером, и дом дышал горячим паром. Одна половина кровати завалена всеми книгами, какие я только смогла найти по аутизму, игровой терапии, обучению детей речи, детскому развитию. Многие попали ко мне благодаря Айрис, с которой я познакомилась в супермаркете. Она же посоветовала мне не заглядывать в старые книги — слишком далеко продвинулась с тех пор наука. Книги заняли мою сторону постели, а мы со Стивеном — другую.

— Только чтобы я не забеременела. Пожалуйста! — прошептала я, уткнувшись в грудь мужа надо мной. — Ты, конечно, и сам не хочешь… я не имела в виду… будь осторожнее, и все.

Стивен замер, молчание повисло убийственное. А потом он скатился с меня и уставился в потолок.

— Нам что теперь, никуда не ходить, ничего не делать? — С каждым словом его голос звучал все громче.

— Не злись, пожалуйста…

— Я уже разозлился! — гаркнул он так, что спальня загудела от эха.

Я внутренне съежилась, приготовившись к тому, что на меня сейчас выплеснется. Нам даже любовью не заняться, скажет Стивен, чтобы я не думала о детях — уже рожденных или потенциальных — и не прислушивалась к каждому шороху. Больше всего я боялась, что он свяжет все с Дэниэлом, с аутизмом, со всем этим кошмаром, в котором мы оказались, и под конец бросит мне в лицо, что Дэниэл разрушил его жизнь. Но я не услышала ни звука. Стивен стеклянными глазами смотрел в потолок и молчал, совсем близкий и недостижимо далекий. Я спешно надела ночную рубашку, пригладила волосы. Я вдруг застеснялась собственного мужа. Мне хотелось спрятаться. Нет, мне хотелось убежать.

— Стивен, прошу тебя, не надо так.

— Как — так?

Я запнулась. В самом деле, о чем я его просила? Чтобы не злился? На его месте любой разозлился бы. И вообще, в том новом мире, куда нас привел диагноз Дэниэла, нет запретных эмоций. Однако между нами происходило что-то иное, а сказать об этом вслух никто не решался.

Плечи Стивена затряслись; я поняла, что он плачет. Я впервые видела его плачущим. За те годы, что мы были вместе, я лицезрела его раздраженным, даже в бешенстве, а услышав диагноз Дэниэла, он был подавлен. Но сейчас он был совершенно убит, и я не могла его утешить, как ни старалась. Опустившись на колени у кровати, я обращалась к мужнину затылку, но Стивен так и не обернулся, не посмотрел на меня, не ответил.

— Я не виновата, Стивен. И ты не виноват.

Дорогой доктор Беттельхайм,

Надеюсь, вы были где-то рядом, когда я баюкала моего малыша или держала над ним погремушку, пока он не научился брать ее сам? Я очень люблю сына и дочь. Даже не догадывалась, что способна на такую любовь. Почему вы мне не верите? За что презираете меня и всех женщин, воспитывающих детей-аутистов? Мне двадцать девять лет. Я бы не задумываясь, на глазах у всего света рассталась с жизнью, если бы это избавило моего сына от ужасного диагноза. Если бы моя смерть могла превратить его в обыкновенного ребенка — самого обыкновенного, как другие дети, — я поднялась бы на эшафот и собственными руками затянула веревку. И улыбалась бы, прощаясь с той болью, которую мне причиняет неспособность моего сына говорить, играть, смотреть на людей. Вы не услышали бы от меня ни слова протеста. Я ухватилась бы за этот шанс. Вам пришлось бы применить силу, чтобы стащить меня с эшафота.

Я закончила письмо, аккуратно сложила листок, спрятала в конверт и убрала в деревянную резную коробку для украшений, устланную малиновым бархатом, которую Стивен подарил мне на нашу первую годовщину, вместе с жемчужным ожерельем. Неужели когда-то он так меня любил? Вспоминалось с трудом, но я старалась.

Разумеется, доктор Беттельхайм давным-давно мертв. Самоубийство.

Я мечтала быть хорошей женой. Хорошей матерью. Тем клеем, что скрепляет семью, символом постоянства и мира в нашей жизни. Все это и есть женщина, разве нет? Я рано потеряла свою первую семью и с тех пор отчаянно старалась создать новую. Мы с Маркусом просто не успели стать настоящей семьей. Его родители и моя мама считали, что мы слишком молоды для брака, и мы разработали план — если это можно так назвать — сделать вид, что я залетела. Какому идиоту взбредет в голову симулировать ненужную беременность? А мы вот собирались. И наверняка преуспели бы, учитывая нашу бурную близость — не ограничиваясь тривиальным сексом в постели, мы занимались любовью под ветвями плакучих ив, на кукурузных полях и пляжах, а случалось, и в общественном транспорте. План не сработал только потому, что нам не хватило времени. Я старалась пореже вспоминать Маркуса: если бы он остался жив, на свете не было бы Эмили и Дэниэла. Как ни чудовищно это звучит, но если я должна была потерять Маркуса, чтобы появились Эмили и Дэниэл, — я в любом случае пошла бы на такую сделку.

— Какая-то извращенная логика, — сказал Джейкоб, двигая взад-вперед челюстью, словно подчеркивая мысль. — Для того чтобы ваши дети появились на свет, никого не нужно было убивать. Я не понимаю, что вы имеете в виду.

— Все вы понимаете. — Хорошо еще, о письме Беттельхайму ему не рассказала. Бог знает, какой он сделал бы вывод.

Джейкоб сперва закатил глаза, а потом снова уставился в блокнот, где все это время что-то строчил, мрачно стиснув губы.

— Я мать, Джейкоб. А матери — они как медведицы. Ах да, у вас здесь и медведей-то нет.

— Но вы ведь не убили Маркуса? — спросил он, нацелив на меня ручку, как микрофон.

— Ой, Джейкоб, прекратите. Конечно, нет. Нет!

— Тогда о чем мы говорим? — Он облегченно вытянул руки на столе.

— Всего лишь о том, что если бы он не погиб, у меня не было бы Эмили и Дэниэла. И еще о том, что я стараюсь реже о нем вспоминать, потому что это было бы предательством по отношению к детям.

— А к мужу?

— И к мужу, — с нетерпеливым вздохом согласилась я.

Быть хорошей матерью и женой — задача не из легких, но, полная решимости ее выполнить, я потратила целый день на обход всех местных химчисток, поскольку никак не могла отыскать вещи Стивена. Он уверял, что я сдала их в химчистку, а талончик потеряла. Допустим, сказала я, спорить не буду. Пожалуй, на меня похоже. Найду я тебе твои два костюма и три галстука. Да-да, само собой, успею до твоей командировки в Вену. Нет проблем. В самом деле, какая оплошность с моей стороны — не прицепить талончик скотчем к дверце шкафа, а еще лучше — к собственному телу. Большая ошибка. Хотя, с другой стороны, на этих чертовых талончиках следовало бы название химчистки печатать, а не кучу цифр. Запросто же можно спутать с лотерейным билетом и прочей макулатурой вроде купонов на скидку или корешков квитанций со скачек.