В каком возрасте он начал уверенно сидеть? Ползать? Ходить? Когда произнес первое слово? Утверждая, что в его багаже есть несколько слов, вы имеете в виду связные слова или отдельные слоги? Какие именно слова он может сказать? У него возникают сложности со сменой распорядка дня? Ему знакома игра в «понарошку»? Что он ест? Сколько раз в день спит? Его сильно пугают громкие звуки? Он любит подолгу кружиться? Как насчет персеверации, то есть множественного повторения одних и тех же действий?
Ответы на эту лавину вопросов меня пугали. Весь ужас в том, что Дэниэл был самым обычным малышом лет примерно до полутора, когда мы заметили, что он не хочет говорить. Мы со Стивеном оба помнили, как ребенок называл «мячом» любой предмет круглой формы, включая нектарины и пуговицы. Затем появилось слово «дай», но исчез «мяч». А потом он вообще замолчал. К трем годам Дэниэл виртуозно открывал замки, включал телевизоры и расстегивал ремни безопасности в машине, зато был не в ладах с игрушками. После светомузыкальных погремушек, которые радовали его в девять месяцев, единственной его любовью стал Паровозик Томас. А сон… нет, он так и не научился спать всю ночь, да и вообще почти не спал. Что же до боязни громких звуков, то мне закрыт путь в дамские комнаты магазинов: стоит кому-нибудь включить сушилку для рук, как Дэниэл от ужаса заходится в крике. Гавкнет собака за окном, раздастся звонок в дверь — и мой мальчик, зажав уши руками, бежит куда глаза глядят, лишь бы подальше от шума.
После Центра Стивена ждала деловая встреча, поэтому он был в костюме из бутика на Жермин-стрит, с плотным шелковым галстуком. Одна его рубашка стоила больше, чем я позволила бы себе потратить на пальто, и выбрит он был безукоризненно. Но с каждым вопросом доктора Додд, с каждым моим горьким ответом Стивен терял свой лоск. Он сник, сгорбился. Обмяк на стуле, уронив крупные ладони между коленями, уставился невидящим взглядом в блеклый линолеум. А позади нас ассистентка доктора тщетно пыталась увлечь Дэниэла игрушками и выжать из него хоть слово. Дэниэл угрем выскальзывал из ее объятий, а когда она попыталась усадить его прямо на стол с игрушками, упал и застыл как каменный. Поле битвы нам не было видно, но я ловила каждый звук за спиной, сопровождаемый пулеметной очередью вопросов докторши. Пока Дэниэл отбивал атаку ассистентки, я отчитывалась о психическом здоровье своих родственников: отец покончил жизнь самоубийством в подвале нашего дома, когда мне было четыре года, мать впала в глубочайшую депрессию, узнав свой диагноз: рак. Стивен поднял голову только раз — когда услышал вопрос, не обращалась ли я сама за помощью к психиатру.
— Нет, — отрезала я.
— А стоит подумать, — сказала докторша. — Скорее всего, у вашего сына аутизм, а принять это не так просто. Ну-с, посмотрим, что у него с речью.
Мне было невыносимо смотреть на Стивена. Подумать только, он вечно злился на меня за неуемное внимание к детям: дескать, я балую их в ущерб и себе, и ему, пою колыбельные, вместо того чтобы пойти с ним в кино, возвожу кукольные домики из коробков, вместо того чтобы пригласить гостей, и, отказавшись сопровождать его на корпоративную рождественскую вечеринку, устраиваю пикник для плюшевого зверинца Эмили и играю в ладушки с Дэниэлом. Боже… Меня затошнило от неожиданной мысли: когда Дэниэл перестал играть в ладушки?
Я вцепилась мужу в локоть:
— Стивен! Когда Дэниэл перестал играть в ладушки?!
Вместо ответа он лишь мотнул головой. Его взгляд был прикован к докторше. Она что-то говорила, но слова до меня не доходили.
Почему такое случилось со мной? Сколько матерей придерживаются теории «поплачет и перестанет» и, едва отлучив от груди, бросаются искать ребенку мало-мальски приличную няньку. Я же отзывалась на каждую прихоть своих малышей. Ошибочный метод воспитания, если верить тем, кто настаивает на укрощении нрава младенцев и дрессировке дошколят, однако я просто наслаждалась безраздельным, эгоистичным и всецело невинным господством детей… И все равно съежилась от беспощадного чувства вины за то, что не смогла вспомнить, когда Дэниэл перестал играть в ладушки. Я виновата, да, я сама искалечила своего сына, этот подарок небес, моего малыша; когда он появился на свет, я смеялась от счастья и наглядеться не могла на его сморщенное личико и темные глазки. Внешне Дэниэл — само совершенство: губы пухлым бантиком, застенчивая полуулыбка, кожа цвета спелого персика. Он такой красивый, а я сломала ему жизнь. Я его упустила. Как же это я так, а? И как мне после этого смотреть ему в глаза, ведь я его предала? «Ох, малыш, малыш, пожалуйста, не надо, — говорила я про себя. — Прошу тебя, не уходи, вернись ко мне».
— У него часто болят уши, — произнес Стивен.
Похоже, вопросы посыпались снова, а я пропустила свой ход. Во рту вязко, будто пригоршню резинок изжевала, и словам не пробиться сквозь эту кашу. Я положилась на Стивена — он выглядел надежным и собранным, в то время как я в своей никчемности, казалось, взмыла под потолок и следила за всем издалека. Расскажи ей, Стивен, как часто у него подскакивает температура. Расскажи, какой он болезненный.
— Температура часто поднимается. И еще гланды… — продолжил Стивен.
И живот! Не забудь про живот, пожалуйста, дорогой. Расскажи, сколько порой уходит в день памперсов. А запоры? Четыре дня стула нет, а то и пять.
— С кишечником тоже нелады, — добавил Стивен.
Доктор Додд занесла все это в карту, после чего отошла к ассистентке обсудить успехи Дэниэла в языке и речи. А мне его наконец вернули, моего мальчика, и он хватался за все сразу: за свои кругляши, Паровозика Томаса, даже за маму. Я прижала его к себе — слишком сильно, он скуксился, но тут же затих, привалившись к моей груди, как к спинке стула. Его успехи в речи, если верить докторше, близились к нулю. В развитии он не дотягивал до младенца шести месяцев от роду. Я крепко держала его в объятиях, вместе со всей его коллекцией круглых сокровищ, сама не понимая, откуда берутся силы: в висках бешено стучало, сердце колотилось, дыхание перехватывало.
— Что ж. Большое вам спасибо, — донесся до меня голос Стивена, и муж взял меня за руку, помогая подняться.
Я оторвалась от стула, прошла все коридоры, дождалась, пока разберутся со всеми замками и кодами, чтобы мы могли вернуться к машине. Ноги едва держали, как после хорошей гулянки, и стены грозили сомкнуться над головой. Слава богу, со мной Стивен — я бы не рискнула сесть за руль. Нервы, будто нити полуистлевшего лоскута, едва не разлетались в пыль. Руки были ледяные, хотя лоб взмок и по спине ползла струйка пота. Путь домой, казалось, лежал через неведомые земли; нагромождения зданий, магазины, даже дорожные знаки — все создано для людей, не имеющих с нами ничего общего. Мы здесь чужестранцы. Светофор вспыхнул красным — внезапно. Машины затормозили по обе стороны от нашей — слишком близко. Я могла бы поклясться, что мы мчим по шоссе с запредельной скоростью и катастрофа неминуема, а когда бросила взгляд на приборную доску, спидометр показывал вполне рядовые цифры. Стивен не лихачил, вел аккуратно, обе ладони на руле, внимательный взгляд на дорогу. А меня корчило на сиденье, я без конца ерзала и сама замечала, как неровно и хрипло дышу. Ноги мелко дрожали, я подтянула колени, обхватила их руками. И все время оглядывалась на Дэниэла — неожиданно смирный, он смотрел в окно, катая колесики Томаса по губам.
В машине мы обычно включали диск с любимыми детскими песенками, и я распевала их вместе с Эмили. Но Эмили не было, и тишина в салоне казалась осязаемой, гнетущей. Вспомнив о дочери, я как-то неожиданно поняла: ее брызжущая энергия — вот что заслоняло от меня состояние сына. Эмили болтала за двоих, без устали сыпала вопросами, с ней никто не знал ни скуки, ни отдыха. Я попалась на удочку, вообразив, что и Дэниэл с нами, и лишь теперь отчетливо осознала, что закрывала глаза на очевидное. Дэниэлу все равно, играет в машине музыка или нет, он не замечает ни меня, ни Стивена. Он всегда был таким, ведь диагноз, даже такой страшный, как аутизм, не меняет ребенка в одночасье. И все же перемены ощутимы. У меня такое чувство, будто утром я вышла из дома со своим любимым мальчиком, а возвращалась с бомбой замедленного действия инопланетного производства.
