— Уходит водичка. Можно на-гора — сохнуть.

Дукес подошел, тщательно оглядел каменную кладку заслона, одобрил:

— Ничего, красиво.

Они вышли в продольный штрек верхнего горизонта, где отдыхали лежа шахтеры, и вместе с ними побрели к стволу.

Вдруг Степан остановился и сказал:

— Эй, шахтерня, а что, ежели угольком объявить, что копь спасенная?

Сухожилии подмигнул Опреснухину:

— Верно, лучше всякого митинга.

— Это будет даже красиво, — обрадовался Дукес.

Антон Гетцкий поддержал его:

— Пускай пожар, пускай вода, а мы даем революции уголь!

Шахтеры заговорили все разом:

— Правильно, погреемся!

— И у баб слезы просохнут, когда увидят — уголек пошел. Дело ясное.

Шахтеры, разбирая инструмент, согнувшись, поползли в ходок к забою.

Сквозь просветы в облаках прорезывалась луна, а иногда г. зияющие промоины высыпали бесшумно звезды, и тогда черные лужи начинали светиться голубовато, трепетно.

Жители поселка не расходились с шахтного двора.

Только дети да старики улеглись на рогожах под навесом копра. А все. кто был в силах, стояли и смотрели на его железную дверь.

Когда огромное чугунное колесо на копре закружилось и толстый замасленный канат пришел в движение, все люди придвинулись к шахте, даже те, кто спал, вскочили и бросились к копру. Но на-гора вышла клеть не с людьми, а с вагонеткой, наполненной сверкающими кусками угля.

В первый момент люди не поняли, что произошло, но тут же отозвались шахтерские их сердца, угадали они замысел своих отцов, сыновей: объявить таким способом родным о спасении шахты. И тогда одни стали плакать, другие обниматься, третьи собирать сонных детей, чтобы вести их домой.

Когда медленный белесый рассвет промыл все небо и за тайгой поднялось теплое солнце, шахтный гудок на копре обычным своим сипатым голосом разразился густым ревом, как всегда призывающим в шахту новую смену. А из клети выходили мокрые, усталые, измученные шахтеры, все в ушибах и ссадинах, обмотанные черными бинтами, обычной, неторопливой поступью брели в поселок — одни в землянки, другие — в балаганы. А те, кто должен был их сменять, стояли в очередь возле копра, озабоченно ощупывали инструмент и совещались вполголоса, кому какой уголек сегодня доведется рубать.

Все было так, как будто ничего не произошло. Только лица у горняков суровее, чел обычно. И торопливее, чем вседа, спешат они протиснуться в огромную железную, ржавую клеть.

Тяжелые грозовые тучи лохматой кровлей нависли над тайгой, над рудничным поселком и изо дня в день, из ночи в ночь низвергались ливнями. Вода падала толстыми струями; они шлепали, чавкали, будто в потемках бродили на склизких широких ступнях слепые болотные чудища.

Белопламепные трещины молний раскалывали небо землистого цвета, и мгновенные вспышки их гасли в потоках воды. Лиловые утробы туч, распоротые ударами молнии, вываливали свои внутренности, и переполненные водой балки, овраги, захлебываясь, хрипели в глинистых откосах. Ошибаясь, тучи грохотали обвалами. И казалось, иод землю тоже вползало это грозное, сырое небо.

Шахтеры работали на нижнем горизонте Капитальной г, воде, в черной слякоти. Вода сочилась со стен, с кровли увесистой капелью. На дальнем западном участке в замурованной штольне продолжал упорно тлеть горящий угольный пласт, и теплый угарный сивый пар растекался по штрекам удушливым зловонием подземного пожара, который может мгновенно объять всю шахту огнем, а может тлеть месяцами и годами. Один заслон был поставлен в штреке от огня, а другой — в проходке, от воды. Оба эти заслона могли быть вышиблены: один — газом, другой — давлением воды. И это угрожало людям смертью. Но люди рубили, наваливали, откатывали уголь со спокойным, злым и сосредоточенным упорством, с каким недавно боролись здесь за свою жизнь, спасая шахту.

Они знали, что труд их нужен сейчас не для спасения самих себя и шахты: большая беда нависла над ними, и не только над ними — над всей Россией.

В ту же ночь, когда удалось спасти шахту, Сухожилии объявил горнякам о том, что интервенты вторглись в Страну Советов, зажгли пожары контрреволюционных мятежей.

Над Советской страной нависла величайшая опасность. Не сегодня-завтра горняки должны будут уйти на защиту отечества. Может быть, только часы или совсем немногие дни остались пм для того, чтобы дать свой последний уголь заводам России. А его нужно дать, чтобы выплавить металл для боев с врагами. И пусть этот уголь сибирских горняков дойдет туда как присяга на верность революции.

В эти дни все ушли в шахты: и семьп горняков, и те, кто работал на поверхности. Не было смен. Усталые, изможденные отсыпались в шахте на мягких кучах угольной пыли. Зажав в коленях горшки, хлебали щи, принесенные из дому детьми, и снова вползали в забой, чтобы, стиснув зубы, рубать уголь.

Выбились из сил кони. Люди вчетвером откатывали тяжелые вагонетки к стволу, почти не видя друг друга в потемках, часто не зная, кто тебе помогает, и не спрашивая, кто рядом с тобой. Одна тревога: удастся или не удастся провезти этот последний уголек сквозь огонь мятежей и штыки интервентов в Россию?

Брели по колено в черной, затхлой, запертой заслонами подземной реке. В западном склоне задыхались от серпого, жирного, чадного газа: горел угольный пласт, — и, проводя ладонью по стенам штрека, нагретым жаром, ощущали, как иссохла от этого подземного огня, как шелушилась шершавой чешуей осклизлая плесень. И жалели ее, словно погибшую в таежном пожаре луговину.

Рядом с отгребщиками, горячими лопатами бросавшими уголь в ящики сапочников, сидели на корточках жены шахтеров, старики и руками отгребали уголь. А потом ползли по ходку, подталкивая ящик, пли волокли его, ухватившись руками за ящичную цепь. Никто не командовал ими. Они сами нашли свое рабочее место. Многим не хватило ламп, — люди привязали себе на шеи светящиеся в темноте гнилушки, чтобы не ушибить друг друга и не терять зря силы на предупреждающие возгласы.

Когда не хватило леса для крепежа, они, никого не спрашивая, вышли на-гора и разобрали срубы бараков, строившихся взамен гнилых и затхлых землянок. Никто не командовал ими, когда они спускали бревна в ходки, торопя друг друга…

Эти бараки грезились многим как дворцы.

Но ни у одного крепильщика не дрогнула рука, когда он увидел, из каких бревен ладит сейчас стойку, — эти бревна люди выхватывали из реки, скрежещущей льдом, в дни паводка, и не одному шахтеру yгрожала гибель, когда с шестом в руках, словно канатоходец, прыгал он с льдины на льдину, воткнув багор в бревно, волоча его в ледяном грохочущем бое.

А сейчас бревна, пахнущие смолой, свежие, душистые, резали под землей на куски и торчком ставили под кровлю, чтобы несли они на себе невыносимую тяжесть земной толщи, из которой выбивали стальными зубками жесткую черную угольную реку, чтобы даровать пламя жизни заводам России, когда на нее со всех сторон навалились полчища иноземных войск и вспыхнули мятежи.

Враги жаждали палаческой расправы над народом, который за краткие месяцы между войнами, в нищете, бедах создавал прообраз своего будущего существования; и уже виделось совсем близко это будущее, и понятным стало оно, озаренное простой, ясной заботой о каждом, о том, чтобы люди жили лучше, светлее, просторнее — так, как достойно человека.

Начиналась всенародная битва за отчизну. Горняки встречали ее последним своим углем, который, они надеялись, еще удастся отдать родине перед тем, как стать се солдатами.

Петр Григорьевич Сапожков, в запотевших очках, вылезая из обдутого паром забоя, уносил в стеклянных сосудох пробы воздуха, чтобы оставить описание применения пара для обеспыливания более или менее законченным для тех горняков, которые вернутся на шахты.

Тима записывал в тетрадку все, что говорил ему папа, так как ошпаренные руки отца еще не могли держать карандаш.