Папа озабоченно предупредил:

— Но, если оценивать твой поступок обобщающе, это очень серьезно.

— А вот ты так и оценивай, — сказал Ян и ядовито осведомился: — А ты что думал, это не серьезное дело — доносчика лживого убрать? Очень даже серьезное дало. — И попросил: — Только ты ступай в другое помещение и там пиши. А то я тебя отвлекать буду. Так сказать, субъективный момент примешается.

— Да, психологически это так, — согласился папа и вышел.

Тима предложил:

— Давайте я йодом вам руку помажу, а то папа позабыл.

— Валяй. — Ян насухо вытер руку о простыню.

— Жжет?

— А как же, что же у меня, вместо руки копыто?

— А почему вы не стонете?

— Можно и постонать, — покорно согласился Ян. — Ой, ой, как больно!

Папа вошел с встревоженным лицом:

— Что случилось?

— Лечусь, — сказал Ян. — Ты вот медяк, а пренебрег.

А Тимофей более здраво ко мне отнесся. Видал, как сам перемазался: неаккуратно работает, — Потом привлек к себе Тиму и ласково, щекоча ухо сухими, горячими губами, произнес: — Ты, Тима, учись понимать, как человеку нелегко человеком быть.

Тима отлично понимая, что папе совсем не нравились его должность помощника начальника тюрьмы ж работа у Яна Витола. По разговорам родителей Тима догадывался, что папа ходил в ревком проситься на другую работу, но из этого ничего не подучилось.

Действительно, Тимин папа жаловался Рыжикову "на некоторые психологические трудности", которые он испытывает, но Рыжиков сказал:

— Неужели ты думаешь, что в партии найдется хотя бы один человек, у которого было б призвание к такой работе?

— Но посуди сам, — уныло заметил Сапожков, — у меня совершенно отсутствуют для нее какие-либо данные.

— Вот потому мы тебя и назначили.

— Но, прости, это нелепо!

— Не думаю. Классовые враги ведут сейчас с нами жестокую борьбу, коварную я мстительную.

— Я понимаю, приходится на жестокость отвечать жестокостью.

— Нет, — не согласился Рыжиков. — Мы беспощадны с врагами, но не жестоки. Так же, как наказание, это не месть, а справедливое возмездие.

— Софистика, игра слов. Тюрьма остается тюрьмой.

— Нет, не игра в слова, — рассердился Рыжиков, — Ленин дал указание усилить репрессии и одновременно улучшить содержание заключенных. Противоречие? Нет.

Трибунал руководствуется только законом и наказывает преступника, а ты обязан вернуть преступника в общество не врагом — не подавлять человека, а исправлять.

Мы дали в твое распоряжение токарный станок, три верстака, больше сорока различных инструментов, выделили двух рабочих для обучения заключенных, Как ты думаешь, для чего? А ты — "тюрьма остается тюрьмой". Неправильно, Петр.

Но восемнадцать заключенных вели себя далеко не как заключенные.

Они не хотели слушать наставлений Сапожкова о личной гигиене, нарочно ломали инструмент в мастерских и грубо отвергали все попытки бесед по душам. По-видимому, они рассчитывали на какие-то силы, которыо принесут им освобождение, и откровенно намекали на это. По малейшему поводу писали жалобы в уездный и губернский Советы, откуда приходили строгие запросы с требованием Зеленцову и Сапожкову дать объяснения.

Сапожков принес заключенному Горбачеву стихи Некрасова и посоветовал их прочитать.

— А я неграмотный, — радостно объявил Горбачев.

На следующий день Сапожков дал ему букварь.

— Да что я вам, приготовишка? — возмутился Горбачев и бросил букварь в парашу.

Заключенный Бамбуров засунул в станок стамеску и сломал шестерню.

— Зачем вы это сделали? — спросил Сапожков.

— А вы зачем у меня крупорушку конфисковали, позвольте узнать, осведомился Бамбуров и, приблизив к Сапожкову свое тугое сизое лицо, сказал злобно: — Думаете, когда-нибудь прощу? До последнего дыхания помнить буду.

Во время прогулки в тюремном дворе племянник Кобрина остановился перед Тимой и спросил участливо:

— Хочешь, гимнастом научу быть? Вот, гляди. — Кобрин сея на землю и, быстро заложив обе ноги себе за шею, встал на руки и прошелся на них, как на ногах.

— Здорово, — восхитился Тима.

— Желаешь сам попробовать?

Но как Тима ни старался, у него ничего не получалось.

Тогда Кобрин снизошел к нему и сам заложил обе Тимины ноги ему за шею и приказал:

— Ну, теперь ходи на руках, как я.

Но Тима не только не мог поднять на руках свое туловище, но даже вздохнуть как следует. Лицо его налилось кровью, глаза изнутри страшно давило, а ноги невыносимо болели, словно вывихнутые. Тима просил с отчаянием:

— Отпустите мои ноги, пожалуйста, я больше не могу.

— Давай, давай сам. Что я тебе, нянька? — весело проговорил Кобрин и побежал вслед за возвращающимися в здание тюрьмы заключенными.

Опрокинувшись грудью и лицом на землю, Тима силился освободить ноги, но боль судорогой свела все тело и шею, и затылок жгло словно раскаленным железом.

Тима не мог даже крикнуть дежурному красногвардейцу, чтобы тот спас его.

Потом, когда обеспамятевшего Тиму нашли во дворе и отец приводил его в чувство, массируя сведенное судорогой тело, Зеленцов допросил Кобрина, почему он истязал мальчика. Кобрин обиженно заявил:

— Вы такое слово бросьте! Это он сам, а я здесь ни при чем.

— А все-таки Тимофея без присмотра оставлять нельзя, — пожурил Зеленцов папу, — а то и придушить могут.

— Совершенно верно, мальчику здесь не место, — вздохнул папа., Нет, почему же? — заступился за Тиму Зеленцов. — Пускай видит, какие они, враги: хуже зверей в клетках. Ведь ему в жизни и не такое придется увидеть, правильная злость сердцу не повредит.

— Возможно, — с колебанием согласился папа. — Но это удел только нашего поколения — вынести на себе всю мерзость человечества.

— Верно, — живо подтвердил Зеленцов. — Для такого дела себя не жалко. Только хватит ли нам жизни для всего этого? Вот вопрос.

— Нужно постараться, чтоб хватило.

Потом папа и Зеленцов долго говорили о буржуазии, о мировом капитализме, о страшном инстинкте частной собственности, который делает из человека зверя, а Тима, лежа на койке с согревающим компрессом на шее, вдруг вспомнил о том, что сам он тоже недавно стал вроде буржуя и наслаждался капиталом, который добыл, как и все буржуи, нечестным путем.

Все ребята не только из Банного переулка, но и с соседних улиц играли на очищенных от снега досках тротуара в чеканчик на царские медные и серебряные деньги. Тима тоже играл, но больше проигрывал, чем выигрывал.

Помня слова Яна Витола о том, что настойчивостью, упорством, упражнениями и сноровкой даже слабый борец может победить сильного, Тима долго играл в чеканчик сам с собой, изучая разные приемы, чтобы потом поразить всех ребят своим уменьем.

Однажды ему довелось видеть, как играли в эту игру торговцы, на базаре. Чаще других выигрывал рябой, узкоплечий паренек. Внимательно приглядываясь, Тима заменил, что рябой, когда разыгрывал кон, бросал свой пятак не перед чертой, а, за черту, так что биток, ударяясь ребром, отскакивал от доски и падал у самой черты.

А когда рябой бил по стопке монет, он норовил ударить ее не плашмя сверху, а вниз с подрезом, тогда стопка переворачивалась при падении с решки на орла. Испробовав эти способы, Тима наловчился класть пятак почти всегда у самой черты и подрезать всю стопку с одного легкого удара наискосок.

В первую же игру он выиграя восемьдесят копеек, обобрав всех ребят из своего дома. Тогда Тима стал ходить играть но другим дворам и столь те успешно обыграл всех других ребят.

Медяки он носил в отцовской старой варежке, серебро держал в карманах. Несколько раз Тиме доводилось обыгрывать и взрослых, что давало, кроме прироста к капиталу, еще приятное сознание превосходства над пими.

Мало-помалу у Тимы скопилось больше двадцати пяти рублей. Капитал значительный: в то время на базаре брали и бумажные царские деньги, а за медь и серебро платили не только сполна, но даже давали втрое.

Отношение к своему капиталу у Тимы было двойственное, G одной стороны, ему нравились монеты, как вещи. Среди них было много старинных, с затейливым гербом и грубой насечкой по ребру. Перебирая их, он думал о том, что вот этот тоненький, словно рыбья чешуйка, старинный гривенник, наверно, сто лет лвжал в глиняном горшке иод землей, куда его зарыли разбойники, пряча свой тайный клад. Самые красивые монеты Тима вычистил золой, и они блестели, как медали. Он держал их отдельно в коробке от гильз «Катык» уложенными в вату.