В то время как атака Брэдли к северу от Бастони положила конец немецкой угрозе, на противоположном фланге Первая армия задала такую трепку атакующему танковому корпусу немцев, что не только истощилась их наступательная способность, но и вообще армии, двинутые Гитлером в Арденны, оказались измотанными и с большим трудом вышли из боя.
Хотя его танки скользили на льду, а его пехота стучала зубами от холода, Паттон все еще мечтал пройти на север весь путь до Сен-Вита и захлопнуть в ловушке немцев, еще стоящих лицом к лицу с Первой армией. Сам Брэдли не питал таких радужных надежд. После четырех изумительных солнечных дней погода снова испортилась. Вместе с тем немцы уже достаточно давно были в Арденнах, чтобы зарыться в окопы на холмах. Быстрое продвижение, даже с относительно свежими войсками, которые продолжала бросать в бой Третья армия, было невозможно. Так что когда Монтгомери перешел на севере к обороне, Брэдли ограничил свои цели, и максимум, чего он хотел, — это выдавить немцев из Арденн, нанеся им такие потери, чтобы обе их танковых армии больше его не тревожили. Эти цели были полностью им достигнуты.
Он полностью достиг своих целей на поле битвы… и чуть не потерпел полного поражения за столом конференции. На конференции же случилось вот что. В мутной арденнской воде англичане хотели выловить рыбку, которая в свое время сорвалась у них с удочки, военно-политическую рыбку, именуемую руководство войной в Европе. Основательны или неосновательны были их соображения, когда они доказывали, что передача Монтгомери американских Первой и Девятой армий — военная необходимость, но в дальнейшем они хотели использовать события по мотивам главным образом политическим.
Не прошло и часа после передачи Первой и Девятой армий под временное командование Монтгомери, как английская печать уже кричала в заголовках и доказывала в передовицах, что Монтгомери надо назначить "командующим сухопутными силами" и притом постоянным, с подчинением ему всех союзных войск на континенте[28]{28}.
Последние карты в игре за власть и командование были сданы. Дело явно приближалось к развязке. Но чтобы поднять на щит Монтгомери как «неизбежного» командующего сухопутными силами, англичане должны были низвергнуть человека, которого они до сих пор поддерживали, — то есть самого Эйзенхауэра. Они сделали это без всяких стеснений. Английская печать набросилась на верховного главнокомандующего. Газеты расшаркивались перед Эйзенхауэром как перед администратором, но говорили, что он не военачальник, и утверждали, что ему, безусловно, необходим, доказательством служит "чуть-чуть не поражение в Арденнах", — решительный, боевой командующий, который объединил бы действия всех союзных армий. Все те доводы, которые английские офицеры высказывали до сих пор в частных беседах, каждый мог прочесть теперь в печати.
Подчинение Первой и Девятой армий Монтгомери было точно определено Эйзенхауэром как временная мера, вызванная "кризисом коммуникаций" в зоне арденнского прорыва. В приказе за подписью главнокомандующего говорилось, что Первая и Девятая армии вернутся под американское командование, как только коммуникации будут восстановлены. Но теперь английская печать открыто исходила из предположения, что обе армии переданы под постоянное командование Монтгомери. А отсюда следовал вывод: поскольку под командованием Монтгомери находится уже такая большая часть американских войск, то почему не отдать их ему целиком?
Мы, у себя в Люксембурге, не знали, как реагирует Эйзенхауэр на этот английский нож в спину. Что же касается Монтгомери, то он, в самый разгар газетной кампании, официально поддержал ее, опубликовав составленное в покровительственном тоне заявление о том, что он возмущен публичной критикой генерала Эйзенхауэра, которого он всегда считал обаятельным человеком и с которым всегда превосходнейшим образом уживался. Тем самым фельдмаршал давал понять, что он вполне готов сохранить за Эйзенхауэром звание Союзного верховного главнокомандующего, с тем, чтобы вся власть на театре военных действий была передана ему, Монтгомери.
В этой атмосфере движение под лозунгом: "Голосуйте за Монтгомери!" приобрело характер паники. В руководящих кругах все знали уже, что немцы в Арденнах разгромлены, но замедленное действие результатов немецкого прорыва еще явно давало себя знать в отголосках печати, а в высших, сферах Лондона и Вашингтона еще ощущались толчки. Американский военный министр лично телеграфировал Эйзенхауэру, требуя без дальнейших околичностей, чтобы тот назвал человека, ответственного за то, что нас захватили в Арденнах врасплох, и удалил его с поста, "невзирая на чин и занимаемую должность"[29]{29}. Весь союзный мир, до сих пор благодушествовавший, теперь был запуган и сходил с ума. Все охотились за козлом отпущения.
В этом смятении англичане чуть не выиграли командование на континенте "за неявкой ответчика", так как в американских высших кругах не было ни одного человека, могущего хладнокровно расследовать факты. Тех, кто возражал против английских доводов, не трудно было изобразить в виде людей предубежденных, шовинистически настроенных или принципиальных спорщиков. Даже американская печать, насколько мы могли судить об этом в Европе, шла по ложному следу.
Но в последний момент Монтгомери, как всегда верный себе, переиграл. Он снова выступил в печати, дав интервью, хотя и не авторизованное, но заготовленное в письменном виде. В этом интервью он объяснял, как он лично выиграл сражение в Арденнах. Его утверждения были достаточно недвусмысленны; его подразумевающиеся выводы, — что он спас битву, которую американцы проиграли до того, как он вступил в дело, — были еще недвусмысленнее. Тут немецкую пропаганду осенило; до сих пор она делала только неуклюжие и бесплодные попытки посеять раздоры между американцами и англичанами. Какой-то остроумный молодой человек в Берлине взял интервью Монтгомери, изменил в нем лишь несколько слов, — строго говоря, он мог не менять ничего, — и послал его в союзный эфир на волне Британской радиовещательной компании.
Чтобы понять все последствия, надо иметь в виду, что на континенте Британская радиовещательная компания была главным источником информации не только для немцев, но и для нас, и все американские штабы, начиная со штаба батальона и кончая штабом армейской группы, более или менее добросовестно слушали ее передачи. Американская армия проглотила немецкую приманку с крючком, грузилом и удочкой, и сплошной вой поднялся на пространстве от Голландии до Вогез. Британская радиовещательная компания заметила проделку и поспешила дезавуировать ее. Но дело уже было сделано[30]{30}. Вся американская армия не говорила ни о чем другом, кроме интервью Монтгомери.
Когда запись этой радиопередачи была положена на стол генерала Брэдли, кроткий Омар — в первый, последний и единственный раз за всю кампанию совершенно вышел из себя и весь трясся от бешенства. Еще до того как немцы приложили руку к интервью, он считал его сознательным искажением истины. По его убеждению, оно бросало тень на каждого командира американской армии и подрывало моральное состояние американских войск и гражданского населения в Америке. До этого дня — до 8 января — Брэдли не только отказывался делать какие-нибудь заявления для печати, но даже не разрешал представителям печати обосновываться в его полевой ставке. Офицера по связи с прессой, появляющегося во всяком штабе высшего соединения с первого дня его существования, Брэдли до сих пор держал в своей главной ставке, находившейся всегда не менее чем в пятидесяти милях от полевой, из которой командующий руководил военными действиями.
Вся техника командования у Брэдли, как я уже говорил, сводилась к тому, чтобы самому стушевываться и выдвигать подчиненных ему командиров выдвигать в их собственных глазах, в глазах их войск и в глазах общественного мнения. Вот почему все знают так много о Паттоне и очень мало о Брэдли. Не следует думать, что Паттон присваивал лавры Омара Брэдли. Паттон любил показываться на подмостках, но он поклонялся Брэдли и держал себя необычайно лояльно по отношению к нему. Все дело в том, что Брэдли поощрял рекламирование Паттона во время всей кампании, так как знал, что реклама — это воздух для Паттона и его солдат, которые, как все добрые американцы, обожают видеть свои имена в печати. Брэдли верил в полезное действие на солдат публичной похвалы и постоянно приводил в бешенство своих офицеров разведки и расстраивал их планы, разрешая описывать в печати боевые эпизоды, хотя неприятель и мог косвенно извлечь из этого пользу.
