Во время войны англичане, пытались направлять нашу военную политику на путь, который был им желателен, — это был путь антирусский. Это им не удалось. Сейчас, с такою же решимостью, они пытаются направлять американскую внешнюю политику таким образом, чтобы бесповоротно связать наше будущее со своим. Если это им удастся и если возникнет третья мировая война, мы наверняка будем вести эту войну за них — против русских.

Англичане уже положили начало. Они побудили нас нарушить слово, данное нами русским, еще до того, как кончилась война. В Ялте мы согласились передать русским их зону оккупации в Германии, как только прекратятся военные действия. Вместо этого, по личным уговорам Черчилля, мы чуть ли не два месяца гремели перед русскими саблей с другого берега Эльбы, прежде чем отошли на свою территорию с любезностью недовольного дарителя. Мы торжественно, положа руку на сердце, клялись, что не допустим в свои ряды профашистскую Аргентину, но британцы, которые охотно покупают аргентинское мясо, — а с ними и некоторые высокопоставленные американцы, — убедили нас допустить ее. С благословения англичан мы ввели международный двойной норматив, провозглашая, что все, что делают русские в Европе, касается нас, но все, что мы делаем на Тихом океане, не касается русских. Я не думаю, что мы бесчестные люди, но на следующее утро после Дня Победы нам придали такой вид в глазах русских. Кто это сделал? И для чего?

Я составил это уравнение в терминах нашего антагонизма с русскими — в интересах англичан.

Если вы захотите вообразить нас в сотрудничестве с русскими, а не с англичанами, то и с этой стороны нам угрожает такая же опасность быть втянутыми в чужую войну. Я не обсуждаю этой версии просто потому, что для такого сотрудничества не предвидится как будто даже отдаленной возможности. Но если бы оно было возможным, оно привело бы нас к тому же результату. Русская внешняя политика отличается такой же зрелостью и реалистичностью, и русские, так же как и англичане, пользуются всеми имеющимися в их распоряжении средствами, чтобы добиться успеха. Если бы они считали, что англичане угрожают их безопасности, они, конечно, сделали бы все возможное, чтобы уверить нас, что англичане угрожают и нам тоже.

Мое мнение, что на самом деле нам не угрожают ни англичане, ни русские, должно быть теперь уже очевидно. Тут требуется, однако, пояснение. Все признают, что англичане заинтересованы только в сохранении того, что у них есть, но еще существует тенденция приписывать русским агрессивные притязания. Я считаю это опасной бессмыслицей.

Русские совершенно ясно дали понять, что они достаточно ценят свою безопасность, чтобы за нее драться, и что их безопасность зависит от того, дружественны или не дружественны к ним правительства соседних государств. Они также ясно показали, что не доверяют нашим мотивам, подразумевая под «нами» англо-американский капиталистический мир. Верно также, что в русских Советах должна быть группа меньшинства, члены которой полагают, что России жилось бы лучше в полностью социализированном мире. Кроме того, надо принимать в расчет настроения победоносных генералов. Но при взвешивании русского потенциала агрессии все это отодвигается на задний план исторической реальностью русского изоляционизма, или национализма, или групповых экономических интересов, или как это еще ни называть.

Можно приписывать Сталину и русскому правительству стопроцентные эгоистические мотивы, но Россия сейчас, как Америка в начале тысяча восьмисотых годов, имеет больше земли и естественных ресурсов, чем она в состоянии была освоить. Это страна, где у отдельного человека все возможности — дома, а не за границей. Эго было верно еще до войны и служит, конечно, объяснением, почему — хоть Маркс и создал теорию, а Ленин проповедовал ее — правительство Сталина предпочло доктрине общенациональные интересы. В ходе войны, двадцать лет — (целые столетия!) — развития на западе России были начисто стерты. Это все равно, как если бы мы, во время нашей Гражданской войны, уничтожили все производительные мощности Америки к востоку от Миссисипи и нам пришлось бы после Гражданской войны не только развивать запад, но и восстанавливать восток. Исполинское дело ждет русских у них дома.

У России есть только один первостепенный интерес, и он заключается в том, чтобы ее оставили в покое, дабы она могла выполнить задачу своего просвещения, реконструировать свою промышленность, завершить развитие своих ресурсов и, в результате этих гигантских шагов, консолидировать себя как нацию. Движение России определяют силы скорее центростремительные, чем центробежные, тогда как о Германии или Японии правильно было сказать как раз обратное.

Что касается политических идей России — ну, что ж, — в Европе когда-то бушевал подобный же спор, признавать или не признавать наши политические идеи. В конце восемнадцатого века наши идеи о божественном праве демократии были таким же вызовом интересам тех, кто верил в божественное право королей, каким русские коммунистические доктрины, по-видимому, представляются сейчас нашим парламентским правительствам. Историческим фактом остается, что наши идеи восемнадцатого века (которые были вывезены нами, конечно, из Европы) оказали влияние на мир девятнадцатого века и изменили, хотя и не полностью революционизировали, его. Подобным же образом, мне кажется, многие из идей России окажут влияние на нас и изменят, хотя и не революционизируют, нас. Но произойдет это или нет, а фактом девятнадцатого века было то, что Америка стала нацией и осталась ею, а фактом двадцатого века является то, что русское государство, вместо того чтобы разлететься под ударами Гитлера, тоже стало великой нацией, и тоже останется ею. Вернее — и мы, и русские останемся великими нациями, если только третья сторона, или наша собственная глупость, не вовлечет нас в войну, которой ни мы, ни они не хотим

В отличие от некоторых комментаторов, которых мне приходилось читать, я не думаю, что эта война приведет к уничтожению человеческой расы. Я думаю, что сначала кто-нибудь победит. Но это будет война на уничтожение Советского Союза или Британской империи и Соединенных Штатов Америки в том виде, как эти величины нам известны сейчас. И я думаю еще, что это будет совершенно ненужная война, и миллионы людей, которые погибнут в этой войне, погибнут только потому, что у нас в Америке не хватило здравого смысла понять, что происходит, и положить этому конец, — точно так же, как сотни тысяч погибших во второй мировой войне погибли потому, что у нас не хватило здравого смысла предотвратить ее, когда мы могли это сделать, — когда еще не была создана «ось».

Зимою 1946 года американский интеллектуальный и политический мир, казалось, разделился на тех, кто думал, что мы должны раскрыть наши секреты научного ведения войны, и тех, кто полагал, что мы должны хранить эти секреты для себя, — на тех, кто был «за», и тех, кто был «против» идеи всемирного правительства. У многих создастся впечатление, что настоящая книга избегала касаться этого вопроса — может быть, именно для того, чтобы ориентироваться против мирового единства в сторону национализма. Я знаю, что подвергаюсь этому риску и называю это риском, потому что считаю преступлением скрывать и засекречивать научные знания и уверен, что всемирное правительство существенно необходимо для цивилизации — и неизбежно. Мои разногласия с интернационалистами 1946 года — это разногласия не принципиальные, а по вопросу о темпах и о том, что считать реальным.

Делиться научным знанием, чтобы весь мир мог им пользоваться, — это естественно, морально и здраво. Но я не думаю, что раскрытие секретов ведения войны может предотвратить ее. Если мы поделимся нашими секретами, это улучшит международную атмосферу, слегка ослабит напряжение. Но это не предупредит третьей мировой войны, если конфликту между Британской империей и Советским Союзом дадут развиваться. А я думаю, что этот конфликт будет развиваться, если только мы в Соединенных Штатах не настоим на создании такого мирового порядка, при котором английский и русский социальный строй могут сосуществовать и постепенно приближаться друг к другу.