В открытой против нас кампании главным помощником Разумовского была женщина, княгиня Багратион. Княгиня на деле играла в политике ту роль, о которой в то время мечтали многие русские дамы высшего света и в которой после нее подвизались и другие дамы. Некоторые из деятелей нашего времени могли еще видеть ее на склоне ее жизни и познакомиться с этой светской и дипломатической знаменитостью. Но они видели ее в то время, когда она уже пережила самое себя и являлась чуть ли не единственной представительницей того типа, который играл такую роль в дни ее молодости и ее подвигов. Она и в старости упорно держалась былых традиций и обычаев, оставаясь верной воздушным нарядам, жеманным манерам и томным позам, которые так нравились в начале XIX столетия. В 1810 г. у нее был первый салон в Вене. В отсутствие мужа, который никогда не показывался на ее приемах, она собирала у себя своих приверженцев, обожателей и поклонников. В этом кружке избранников, куда не допускался ни один непосвященный, составлялось мнение и задавался тон; безапелляционно решалось, какого рода отношения считать допустимыми, с кем можно видеться и кого нужно избегать. Тут и было постановлено, что французское посольство не принадлежит к обществу хорошего тона, что слишком часто бывать в нем – значит манкировать принципами и правилами приличия, и все подчинялись этому приговору не столько из убеждения, сколько ради моды, из боязни людского мнения, порицания или насмешек. “Каждого, кого бы увидали в интимном обществе французского посланника, – писал Отто, – подняли бы на смех”.[525]
В салонах княгини и ее соотечественников выковывалось и другое оружие антифранцузской пропаганды. Отсюда при всяком удобном случае выпускаются ложные известия и изумительные слухи, вызывающие страшный переполох в городе.[526] Тут составлялись заговоры против лиц, стоявших у власти; здесь зарождались оппозиционные страсти, которые, постепенно захватывая все слои общества, вызывали неизвестные доселе вольнодумные разговоры и давали Отто повод говорить присущим ему поучительным тоном: “Дух анархии, изгнанный из общественных клубов, нашел убежище при дворах”.[527] В результате, горсть русских галлофобов заняла в Австрии положение влиятельной партии. По словам наших агентов, она-то и есть постоянная причина беспорядков и смут. Да и сверх того, постоянное присутствие среди этих крамольников официального агента, облеченного его правительством известными полномочиями, т. е., Алопеуса, этого устроившего свою резиденцию в Вене, аккредитованного при неаполитанском дворе посланника поощряет интригу и служит источником ее силы, придавая ей как бы официальный характер и санкцию царя.
Между тем, Алопеус перестал даже и говорить о своем отъезде в Италию. Он дает понять, что ему хорошо живется в Вене, что он желает продлить в ней свое пребывание, и преспокойно остается в столице Австрии. Правда, его доступ к должностным лицам очень ограничен, его влияние на правительство, по всей вероятности, ничтожно; он даже состоит под надзором полиции, и все-таки он вместе с Разумовским в корне “развращает дух общества”. К тому же, он непрерывно получает подкрепление; они стекаются к нему со всех сторон. В разгар летнего сезона наши агенты в Вене доносят о постоянном приливе и отливе странствующих иностранцев. Это большею частью русские. Некоторые из них, например Строганов и Новосельцев, известны своими близкими отношениями к императору Александру и ненавистью к Франции. Проездом на воды в Германию и при возвращении оттуда они останавливаются в Вене ради того, чтобы оказать поддержку проживающим в Австрии соотечественникам и проявить зловредное влияние в стране, где навязывается борьба между союзниками Тильзита. С каждым курьером Наполеон получает донесение о деяниях этих смелых партизан, этих непримиримых врагов, которые в течение десяти лет подкапываются под его славу. И кого же он видит среди них в первом ряду? Кого узнает он? Своего брата-корсиканца, своего заклятого врага Поццо ди Борго, одно имя которого вызывает в нем горькие воспоминания и бешеную злобу! Поццо открыто появляется в Вене; он разгуливает там в мундире русского офицера, в эполетах полковника, состоящего на личной службе царя, и, под прикрытием своего звания, безнаказанно возобновляет борьбу с нами. Очевидно, что Россия снова вручила ему полномочия и делает его орудием своей интриги; что после временного устранения от дел император Александр вновь призвал его к деятельности.
При этом зрелище, до глубины души оскорбляющем Наполеона, он не выдерживает и решается на суровые меры. Так как Россия не умеет, или, вернее, не хочет обуздать перешедшее всякие пределы дозволенного усердие своих подданных и агентов, то он сам учинит над ними суд и расправу. Он требует от австрийского кабинета выдачи Поццо, давая понять, что готов удовольствоваться его изгнанием.[528] Он хочет гнать своего врага отовсюду и не давать ему пристанища на земле.
Он решает, что следует предупредить царя о предъявленном требовании, и, кстати, хочет дать почувствовать Александру, что приличие требует, чтобы он выразил порицание Разумовскому, отозвал бы его в Россию И запретил ему выезжать за границу. Он не хочет излагать этого в форме требования и думает ограничиться достаточно ясно выраженным желанием. Исходя из этого, он и дает Шампаньи канву для депеши Коленкуру. Просмотрев ее, дважды переделав, исправив, прибавив к ней целые параграфы, он придает ей отпечаток своей мысли и своего стиля. Когда в депеше употребляются по адресу Поццо крайне оскорбительные выражения, когда в ней высказывается удивление, что он носит мундир дружественного монарха, чувствуется, что это собственные слова императора. “Странно, – говорится в депеше, – что Россия жалует чинами и званиями сторонников Англии, с которой она ведет войну, я даже общепризнанного врага императора, своего союзника”. Что же касается “Разумовского”, говорится в ней далее, то он снова начинает разыгрывать в Вене свою старую роль… Вена успокоилась бы, при дворе исчезли бы интриги, население Австрии не тревожилось бы в чаяниях новой войны, если бы партия, непрестанно говорящая о готовящейся войне, ибо желает таковой, лишилась своего вождя. Отозванием Разумовского и запрещением ему выезжать из своих поместий русский император дал бы доказательство своей дружбы и доброжелательства к императору, нашему повелителю, (равно как и к императору австрийскому. Разумовский – его подданный, был его послом, обязан императорской фамилии своим колоссальным состоянием, и, несмотря на все это, пользуется выгодами своего положения только для того, чтобы интриговать против своего собственного государя, против приютившего его императора и, помимо всего этого, открыто объявляет себя другом врагов континента. Столь наглое поведение есть оскорбление Величества; оно должно быть обуздано. Милостивый государь, нужно настоять на отозвании Разумовского, не делая, однако, этого предметом официального требования. Русский император должен прибегнуть к этой мере в интересах своего собственного достоинства и своего сана, которому изо дня в день наносится оскорбление предерзостным поведением одного из его подданных”.[529]
Вместо того, чтобы получить удовлетворение за Разумовского и его единомышленников, Наполеон узнает о новом деянии этих агитаторов. Не довольствуясь уже войной на словах, они доходят до враждебных поступков и только что проявили себя посягательством на международное право. Персидский посланник, направленный к Наполеону шахом Фет-Али, при возвращении на родину проезжал через Вену. Его сопровождала получившая назначение в Тегеран французская миссия под начальством Утрея. Она состояла из довольно большого количества лиц и везла с собой документы государственного значения. Русские, проживавшие в Вене, т. е. на пути лиц, сопровождавших дипломатическую миссию, подкараулили ее. Князь Багратион, муж княгини, появился в Вене как будто только для того, чтобы подкупить одного из причисленных к миссии переводчиков. Он уговорил его перейти на русскую службу и бежать в главную квартиру фельдмаршала Каменского на Дунае, захватив с собой все бумаги, касавшиеся переписки между французским и персидским правительствами. Если бы, благодаря стараниям нашего консула, беглец не был пойман в Бухаресте, эти важные бумаги попали бы в руки русских и были бы для них истинной находкой.
