Несмотря на полученный в вежливой форме отказ, Коленкур не считал себя побежденным. Он вернулся к своему поручению, умолял Александра поговорить еще раз с императрицей, упросить ее обдумать хорошенько свое решение, попробовать вы нудить ее согласие. “Подогревая – по его выражению – на все лады”[373]

, он начал приводить один за другим все уже известные нам доводы и напрягал все силы своего ума, чтобы отыскать новые. Уверенный в уважении и привязанности монарха, он заговорил с ним даже чересчур резко, не отступая ни перед каким средством возбудить его энергию и убедить снова взяться за дело. Он старался затронуть его самолюбие, дошел до того, что стыдил царя, что тот был в таком послушании у своей матери. При этом происходили любопытные сцены, во время которых царь даже не защищался и выслушивал нападки посланника с кротким терпением.

Само собой разумеется, говорил посланник, что русский император желает брака – Александр в знак согласия кивнул головой. Он хочет брака потому, что “это дело выгодно для Россия, что оно успокоит Европу, устрашит Англию, наконец, потому, что оно нравится его народу и отвечает чувствам, с какими он сам относится к императору французов”. Итак! Отчего же у него не хватает характера приказать и показать, наконец, что он хозяин в своем доме! Император всегда говорит, что, не переставая быть почтительным сыном, он особенно ревниво оберегает свободу своих решений в делах политики и внутреннего управления. Разве брак не подлежал бы решению верховного главы государства в том случае, если бы из-за этого мог возникнуть вопрос о войне и мире? “Ведь, ваша мать не может заставить вас объявить войну? – Конечно, нет. – Следовательно, может ли она помешать вам скрепить величайший и полезнейший из когда-либо существовавших союзов? Если это – дело политики, дело полезное, даже выгодное, можете ли вы, как государь, поставить на одну доску неудовольствие вашей матери, которое продержится, может быть, сорок восемь часов, и благо мира? Разве существует такая власть над Вашим Величеством, которая может помешать вам сделать то, что повело бы к всеобщему миру, что составило бы краеугольный камень союза и доставило бы счастье вашему союзнику?. Надо думать, что императрица – сила, гораздо более грозная и могучая, чем Франция и Россия, вместе взятые, если пред ее капризами склоняются интересы той и другой”.

Эти замечания, видимо, ставили Александра в неловкое положение, смущали его, но не могли побудить его переменить тон с матерью. “По его лицу видно, что он думает так же, как и я, писал Коленкур, но его мать внушает ему страх”. Царь старался оправдать ее слабости. “Если бы император Наполеон, – говорил он, – заранее подготовил это дело и дал больше времени, все было бы иначе”. По его словам, поднятый императрицей вопрос о влиянии раннего брака на здоровье, ее вполне естественные опасения за дорогую ей жизнь, дают ей особую силу. Как сын, он может бороться с ее предубеждениями, но разве вправе он разбить ее сердце? Александр продолжал: “Что могу я в моем положении сказать моей матери, оплакивающей двух дочерей, которых она потеряла только потому, что они слишком юными были выданы замуж? Он то жаловался, то раздражался. “Конечно, моя сестра была бы более чем счастлива. Можно ли сравнивать такую судьбу с чем бы то ни было, с кaкой-нибудь из тех глупых партий, какие сделали ее сестры?”

Под конец разговора, с особой энергией напирая на то, что, “как русский и как государь”, он отлично сознает все выгоды этого дела, он просил посланника не настаивать более. Растроганным и почти торжественным тоном, путаясь в словах, но тем не менее, в имеющей вполне определенный смысл фразе, которую он постарался выставить, как проявление своего исключительного к нему доверия, он вкратце повторил о невозможности и бесцельности новой попытки. “Принимая во внимание, – сказал он, – возраст моей сестры и упорный характер моей матери – повторяю, что говорю вам это с полным сознанием того, к чему обязывают меня достоинство и величие трона, к чему обязывают меня сверх того доверие и дружба императора Наполеона; говорю вам все это с той откровенностью, с какой я всегда беседую с вами, потому что смотрю на вас, как на друга, имеющего слишком много такта, чтобы не придать моей откровенности того значения, какое должен иметь в донесениях конфиденциальный разговор государя, – итак, повторяю, что, принимая во внимание помеху в возрасте, я думаю, что обращаться в настоящее время к моей матери с просьбой изменить ее решение значило бы унижать императора и меня”.

На этот раз посланнику пришлось склониться и прекратить свои настояния. Он сообщил в Париж, что до новых приказаний воздержится “от активной деятельности”. Он признавал себя побежденным, считал дело проигранным, извинялся в безуспешном исходе порученного ему дела и просил милостивого снисхождения своего государя. “Конечно, – говорил он, – когда не удается такое важное дело, чувствуешь себя виноватым, но, по совести говоря, не было возможности сделать большего”.

Итак, проницательность Наполеона не обманула его. Еще за два дня до того, как он сам отказался от русского брака, тот уже ускользнул от него. У него не было выбора между двумя принцессами. Еще до того, как он сказал, что останавливает свой выбор на дочери императора Франца, он был уже лишен возможности жениться на сестре Александра. Более продолжительное ожидание только определеннее выяснило бы ему неизбежность того брака, к которому его привела его прозорливость; так или иначе уклончивость России должна была иметь результатом австрийский брак.

Зависел ли отказ исключительно от императрицы, одержавшей верх только благодаря бесхарактерности своего сына? Был ли царь искренен, выражая свои чувства и сожаления? Желал ли он брака и действительно ли ему было тяжело преклониться пред нежеланием и тревогами матери? Или же мать и сын вели игру заодно? Не легко с положительностью ответить на этот вопрос. Чтения и сравнения документов не всегда достаточно, чтобы дать историку то второе зрение, которое позволяет читать в душе человека и открывать сокровенные причины его поступков. Тем не менее, в настоящем случае есть некоторые данные для решения этой задачи. В последний период переговоров Коленкур постарался проникнуть в тайну совещаний, происходивших в Гатчине, и навел справки о позициях, занятых царем и матерью в этом вопросе. Полученные им сведения, которые подтверждаются и из других источников, дают возможность разобраться в мнениях, высказываемых сыном и матерью, которые хотя и спорили, но в результате пришли к полному единению.

Императрица была против брака не только в силу своих предрассудков, главную роль играли не материнские тревоги, не те тысячи возражений, которые присущи осторожной и богобоязненной государыне, – помимо всего этого она ссылалась на аргументы государственного значения. С поразительной проницательностью указала она на вечно слабый пункт наполеоновской политики в его сношениях с Россией: она доказывала, что предложения и уступки императора французов всегда совпадают с просьбой о какой-нибудь услуге. “Император Наполеон, – сказала она, – поддерживает добрые отношения с Россией не потому, чтобы это лежало в основе его политики, не из чувства симпатии к ней, а только потому, что ему временно нужно ее содействие. Настоящий союз – дело случайное и служит только для того, чтобы парализовать Север, пока покоряется Юг”. По ее мнению, если бы Наполеон, хотел упрочить браком свою политическую систему, он подготовил бы события с подобающим вниманием, целым рядом соответствующих поступков, а не действовал бы под влиянием минуты”. Он не причинял бы императору Александру; огорчений по вопросу о поляках. Дружеские речи явились только вместе с разводом; о своих чувствах к России громко заговорили только тогда, когда состоялся развод”. Искренни ли теперешние уверения Наполеона? Не опровергаются ли они некоторыми тайнами поступками, указывающими на его крайнее двуличие?[374] Если бы еще можно было надеяться влиять на него, благодаря браку с великой княжной, и таким образом держать его в руках! Но великая княжна Анна не способна иметь влияние на подобного мужа. “Это – женщина кроткая, чрезвычайно добрая, отличающаяся своими добродетелями, но не умом; у нее не такой характер, как у ее сестры Екатерины, которая, и вдали от своих, и даже при характере императора Наполеона, все-таки сумела бы до известной степени обеспечить за собой счастье или, по крайней мере, подобающее с его стороны внимание и которая могла бы иметь некоторое влияние. Эта же не сумеет доставить ни счастья себе, ни пользы России. Она будет только покорной и добродетельной женой и, пожалуй, скоро надоест”.[375] Одним словом, по мнению Марии Федоровны, соглашаясь на столь нежданно явившееся желание Бонапарта, русский императорский дом без пользы пожертвовал бы своим достоинством, судьбой одного из членов своей семьи и необдуманно скомпрометировал бы себя неравным браком.