Из этого разговора французский министр выносит убеждение, что венский двор ждет “только момента, чтобы дерзнуть”. Но, – говорит далее Шампаньи, – не будет ли он, “как свойственно трусам”, ожидать этого момента до тех пор, пока не пропустит его? Министр очень надеется на это. Но его уверенность в недостатке у противника энергии опровергается донесениями из других источников. Шпионы, помещенные на границах Австрии – наши агенты в Триэсте, в Баварии и Саксонии – доносят о лихорадочных, спешных вооружениях в пограничных провинциях и о приготовлениях к выступлению в поход. Уже повсюду в Европе венская дипломатия сбрасывает маску, действует открыто заодно с англичанами, и это единение в интригах доказывает, что австрийский дом поступил на жалованье к нашим врагам и скоро сделает в их пользу новую диверсию.
Чтобы подготовиться к угрожающей опасности и надлежащим образом встретить весьма вероятное нападение, император посылает из Вальядолида приказание произвести набор и сделать необходимые передвижения войск. Он приказывает усилить оставленные в Германии корпуса и передвинуть один из них ближе к Дунаю; посылает принцу Евгению план защиты Италии, приглашает государей Рейнского союза пополнить состав их войск, не формируя пока армий; наконец, он готовится к отъезду, приказывает нескольким отрядам своей гвардии двинуться к Пиренеям и объявляет о своем возвращении в Париж.[9]
Правда, все эти меры предписаны только в видах предосторожности. Если Австрия успокоится, они будут отменены. Император пока не решается двинуть обратно к северу все войска, предназначенные для окончательного покорения Испании и для непосредственных операций против Англии. Всегдашней надеждой, которую он таит в глубине души, его излюбленной мечтой по-прежнему остается непосредственное нападение на англичан. Став вполоборота к Австрии, он не отрывает взора от стран, где можно напасть на Англию и где она не может защититься. Благодаря этому, его внимание раздваивается. С одной стороны, он следит за линией Рейна и Альпами, где ему нужно занять оборонительное положение, с другой – за Испанией, где он торопит с осадой Сарагоссы и организует экспедицию против Андалузии, затем идут Средиземное море и Восток, куда его влекут дерзкие поползновения к нападению. Прибавим, что Восток снова призывает его, сам давая повод к вмешательству. Курьеры, доставившие известия об угрожающих намерениях Австрии, вместе с тем привезли донесения и о новой революции в Константинополе. Визирь Байрактар, который в продолжение нескольких месяцев пользовался властью и олицетворял ее в глазах турок, только что погиб во время бунта под развалинами своего пылающего дворца. Законом в Константинополе сделалась воля солдат, и этот новый шаг на пути к анархии, по-видимому, приближает для Турции роковой час крушения. Bвиду того, что катастрофа казалась очень близкой, в уме Наполеона сам собой возникает вопрос: не наступило ли время обеспечить за собой и, следовательно, теперь же занять известные позиции, представляющие огромную выгоду для конечной борьбы с Англией? Поэтому, одновременно с воззванием к государям Конфедерации, Наполеон подписывает приказ собраться морским силам в Тулоне. Он приказывает, чтобы к 1-му марта в этом порту была эскадра из семидесяти пяти судов, готовая перевезти “в любой пункт Средиземного моря” тридцать две тысячи человек, экипированных и снабженных для дальней экспедиции.[10]Приготовлениям придается вид, как будто они направлены против Сицилии, но император доверяет морскому министру, что он предназначает флоту “более важную роль”;[11] что он целит в Сицилию, а выстрелит в другое место. Не соблазняет ли его Алжир, или, быть может, Египет, тот самый Египет, завладеть которым он столько раз мечтал, и, владея которым, он мог бы изгнать англичан из восточной части Средиземного моря, вытеснить их влияние в Азии и угрожать им в Индии? Не выдавая пока тайны своих намерений, он позволяет провидеть обширные проекты. “Эта средиземная эскадра, – пишет он Декре, – интересует меня гораздо больше, чем вы можете думать”.[12] По его планам, две выведенные в прошлом году из Германии дивизии – дивизии Буде и Молитора – должны послужить, если не понадобится перебросить их на север, для сформирования экспедиционного корпуса. Пока же не обрисуется положение, Наполеон удерживает их около Лиона, откуда они могут двинуться или вниз по Рейну, или направиться на юг, к морю. И только в последней крайности, в случае безусловной необходимости, думает он оторваться от своей дуэли с Англией, чтобы “сражаться без всякого смысла”[13]с Австрией. Видя, как приближается новая война в центре Европы, готовясь к ней, он не мирится еще с мыслью, что не в силах помешать ей. Он не отказывается от мысли – с помощью России сдержать и парализовать Австрию. Но теперь он все более убеждается, что Австрия совершенно исключает из своих соображений гипотезу о существовании между двумя императорами нефиктивного союза. Нам известно, что расчеты Австрии были ошибочны, так как Александр дал в Эрфурте положительные обязательства, он обещал, что, в случае нападения на нас, он окажет нам помощь. Но так как царь не объявил Австрии об этом в достаточно определенных выражениях, то заблуждение, в котором пребывали в Вене, было вполне понятно, в замалчиваниях царя там усматривали поощрение. В этом-то неисправимом заблуждении венского двора относительно поведения России в решительную минуту Наполеон и видел тайную причину австрийской дерзости.
Переписка с Веной давала на этот счет положительные указания и доказательства. Правда, Андреосси, равно как и император, не мог знать главных побудительных причин, на которых основывалась уверенность Австрии, он не знал ни о словах, сказанных Александром в Эрфурте, ни о предательских тайных сношениях с ним Талейрана. Но и помимо этого у Австрии были данные, на основании которых она могла быть спокойна за Россию, и они-то ни для кого не были секретом. Между глубоко враждебным Франции петербургским высшим обществом, ожесточенно стремившимся разрушить дело тильзитского свидания, и венской аристократией было много общего в нескрываемых симпатиях, в предмете общей ненависти, в общих надеждах, – наконец, в общем желании интриговать; поэтому в Вене могли думать, что за коалицией салонов последует и коалиция правительств.
Если у царя в Австрии были представители, то и великосветская и оппозиционная Россия точно так же имела там своих представителей, которые занимали в Вене выдающееся положение. Это были стоящие на виду высокопоставленные русские деятели и дамы высшего круга, которым пришлось уехать из Петербурга из-за слишком резко выражаемой неприязни к французской политике Александра и которые принесли с собой на берега Дуная страсти и речи, присущие эмигрантам. Во главе этой группы добровольных изгнанников, служившей соединительным звеном между двумя столицами, был граф Андрей Разумовский, “самый высокий и самый пустой человек”.[14] Разумовский, состоя посланником царя в Австрии до 1807 г., был главным деятелем и двигателем коалиций. Замененный после Тильзита другим лицом, он упорно хранил в себе чувство ненависти к Наполеону, от которого его государь как будто отказался. Он старался в Вене, и здесь, благодаря своему прочно установившемуся влиятельному положению, организовал и блестяще вел свою личную войну против Франции. Салоны его соотечественников, где он царил и задавал тон, были открыты исключительно нашим врагам. Аристократия и представители высшей администрации Австрии собирались там всякий вечер и запасались мужеством. Вместо того, чтобы успокаивать воинственный задор Австрии, члены русской колонии с особым удовольствием подливали масла в огонь, обещая в близком будущем поворот в политике России. По их словам, в Петербурге подготавливались важные события. Они говорили, что, придерживаясь системы, осужденной общественным мнением и заветами старины, Александр I в высокой степени подвергает себя опасностям, которые во все времена угрожают власти и даже жизни государей. Теперь, говорили они, терпение недовольных истощается, и дворцовый переворот неизбежен. Некоторые, с претензиями на пророчество, говорили, что всегда предсказывали такой конец; что они, на основании получаемых известий и характерных признаков, давно предвидели его, и при этом припоминали слова, написанные в начале царствования одной московской дамой своей приятельнице в Вене: “Я только что присутствовала при короновании императора Александра. Я видела, как впереди государя шли убийцы его деда, подле него убийцы его отца, а за ним – его собственные”.[15]
