Петербург, 11 июня 1810 г.

ГОСПОДИН ГЕРЦОГ,

Считаю долгом поблагодарить Ваше Превосходительство за письмо, которое вам угодно было поручить г. Дюге написать мне 19 мая.

Вполне согласен с вами, что в манере судить о поведении наших агентов в Валахии есть доля предубеждения и что неудовольствие против них обусловливается известиями об армии, которые они сообщали во время последней кампании, но и они, с своей стороны, сделали маленькую неловкость. Возвращение Ледулькса будет неприятно…[656] Как я уже имел честь писать Вашему Превосходительству, вам необходимо ознакомить меня с характером наших сношений с нашими агентами в княжествах и с намерениями Императора, дабы, в случае возникновения новых недоразумений, не стать в неловкое положение. Во всяком случае, имею честь напомнить Вашему Превосходительству, что я нахожусь далеко и имею дело с людьми, желающими соблюдать в сношениях с нами узаконенную форму.

Польза службы требует, чтобы вы сообщали мне больше, чем обыкновенно пишете. Год тому назад дело обстояло иначе.

Миссия Ваттевилля доставила здесь удовольствие, но обижаются, что с князем Куракиным хранят молчание по поводу конвенции. Что касается других вопросов, о них здесь не думают. Как кажется, все сводится к ожиданию акта о конвенции или же официального ответа. Письмо Императора не изменило этого открыто высказываемого желания.

Мне ничего не известно по поводу того, что князь Куракин говорил Вашему Превосходительству.[657] Я могу ответить на это только на основании его письма, которое я получил от него через его курьера, и, которое заставляет меня думать, что это один из тысячи парижских слухов. Два или три месяца тому назад такой же слух распространился здесь в иной форме. Говорили, что я буду отозван, потому что мы накануне ссоры с Россией. Затем из Дрездена и из Варшавы писали, что меня отзывают, потому что Император недоволен мной. После этого меня отправляли в Вену на место Отто. Чтобы прекратить эти слухи, которые как бы оправдывали подозрения императора Александра относительно наших намерений, я занялся приготовлениями к переезду на дачу и заговорил о поездке в конце июля на Макарьевскую ярмарку.[658] Это дало желаемый результат, так как император заговорил со мной об этом путешествии и предложил предоставить в мое распоряжение все средства, чтобы я мог совершить поездку быстро, и, насколько возможно, приятно. Граф Румянцев сказал мне, что тоже думает поехать на ярмарку в одно время со мной, наконец, испанский посланник, который получил двухмесячный отпуск и через несколько дней отправляется путешествовать во внутрь страны, назначил мне там свидание. Вот как обстоит дело в Петербурге, Если император даст мне отпуск, я отправлюсь в эту поездку в том случае, если позволят дела, и если я не получу разрешения поехать во Францию, что, конечно, много приятнее, чем скакать двадцать дней ради посещения азиатской ярмарки. Что же касается Парижа, то ничего не понимаю во всей этой болтовне. Я охотно предоставил бы Куракину заботу и удовольствие придавать ей столь важное значение, чтобы делать ее предметом разговора с Вашим Превосходительством, если бы и вы, подобно ему, не начали сомневаться в питаемых мною к вам чувствах. Такое сомнение оскорбляет меня. Я не хожу кривыми путями. Моя переписка доказывает, что у меня нет ничего сокровенного от министра Его Величества; тем более я не стал бы скрывать от него официальной просьбы. Вашему Превосходительству известно, как хочется мне повидать мою родину, и сколько причин призывают меня во Францию. Но в моих письмах говорится об этом, как о простом желании, которое да позволено будет мне, как слуге Императора, и впредь высказывать. Если бы я принадлежал к числу людей, которые на первый план ставят свое я, если бы из чувства долга и по внутреннему убеждению не устранял все, что касается лично меня, раз дело идет о службе моему повелителю, я мог бы сослаться на мое сильно пострадавшее от здешнего климата здоровье, на личные интересы, на расстройство дел, которое увеличивается с каждым днем, на понесенную мною утрату – кончину отца. Конечно, я не скрываю от моих друзей желания повидать их в буквальном смысле этого слова, но за этим желанием, которого я никогда и не скрывал, нет задней мысли. Если этим пользуется интрига, я тут ни при чем. В руках Вашего Превосходительства все мои просьбы по этому поводу. Если Императору угодно заменить меня, я буду самым счастливым человеком, если он оставит меня здесь, если он находит, что здесь я могу служить ему с честью и пользой, я не буду жаловаться, как бы велика ни была для меня эта жертва. Вы знаете, герцог, что не трудности меня обескураживают. Вот мои желания и мои мысли. Я думаю только о моих обязанностях, и полагаю, что, давая всегда точный отчет о ходе событий, я исполняю самую священную из них…

Петербург, 18 августа 1810 г

ГОСПОДИН ГЕРЦОГ,

Курьер Фортье передал мне депешу Вашего Превосходительства от 30 июля[659] в тот момент, когда я готовил к отправке прилагаемые при сем депеши, которые, главным образом, дают ответ на различные вопросы, по поводу которых Ваше Превосходительство развивает мысль Императора. Что же касается меня лично, мне остается только сокрушаться, видя, что Его Величество думает, будто я только и делаю, что говорю комплименты. Если бы кто-нибудь мог подслушать у дверей в продолжение трех лет, как я имею честь служить ему на этом трудном посту, может быть, он был бы более справедлив ко мне. Будущее докажет, был ли я ему верным слугой и ошибался ли я. Я даю точный отчет обо всем. Конечно, правдивая и точная передача – мой долг, но из нее Ваше Превосходительство должны были убедиться, что я всегда выступал во всеоружии против Англии. Я должен поистине сказать, что, по моему мнению, петербургский кабинет держится в этом отношении столь же определенно, как и я. Моя переписка и дела доказывают, герцог, что в моем (поведении я всегда руководствовался приказаниями Императора и моей преданностью его воле. Император находил, что я слаб. Здесь меня упрекают в обратном. Во всяком случае, я во всем буду действовать согласно вашим предписаниям.

Петербург, 19 сентября 1810 г.

ГОСПОДИН ГЕРЦОГ,

…Если мы не имеем видов на Польшу, Россия хочет союза. А так как подобные виды не могут быть в интересах нашего кабинета, то дела пойдут сами собой, и всякий другой – как я уже имел честь писать Вашему Превосходительству – поведет их лучше меня, ибо я не могу освободиться от памятных событий в духе Тильзита и Эрфурта, а, между тем, эти события делаются стеснительными при ведении политики, в которую тысяча обстоятельств внесли много нового, хотя основы ее и остались неизменными. Скажу вам, герцог, что, по глубокому моему убеждению, русские думают только о том, чтобы кончить турецкие дела, (которые, несмотря на сильное и прекрасное войско, не ведутся генералами успешно), что они хотят владеть только тем, что приобретут, и затем ждать у моря погоды, пока мир с Англией – предмет их главных желаний, не восстановит всеобщего благоденствия. Император слишком мудр для того, чтобы безумными приготовлениями к нападению, равно как неисполнением своих обязательств по поддержанию континентальной системы, вовлекут себя в конфликт с нами. Постарайтесь же, герцог, поддерживать здесь дружеское и мирное настроение в то время, как гений Императора будет водворять мир на Пиренейском полуострове. Восстановите доверие, постарайтесь убедить князя Куракина и императора Александра в том, о чем я неустанно говорю здесь, что испанские дела, которые, вместе с принятыми нашими союзниками мерами, должны принудить Англию к миру, имеют слишком большое значение в обшей совокупности дел, которыми занят наш повелитель, чтобы ему могла прийти в голову мысль причинить беспокойство России из-за столь далекой от него Польши. К величайшему моему огорчению, мои убеждения не действуют. Убедить можете только вы и – повторяю это – действуя через другого посланника, хотя император Александр и относится ко мне крайне милостиво. Что касается государя, мне кажется, его считают не тем, что он есть, его считают слабохарактерным и обманываются. Несомненно, он способен мириться со многим, что делается ему наперекор, умеет сдерживать свое неудовольствие, но он делает это только потому, что его цель – всеобщий мир и потому, что он надеется достигнуть этой цели без жестоких потрясений. Но его уступчивость строго определена, он не выйдет из того круга, который себе наметил, это человек железный, он не уступит, ибо преобладающей особенностью в его характере, от природы доброжелательном, искреннем, прямодушном, с возвышенными чувствами и принципами, является несомненно упорным трудом выработанное поразительное искусство скрывать свои мысли, а это указывает на упорство характера, которое вряд ли что может сломить. Угадать этот предел, ибо император не пойдет дальше него, будет зависеть от искусства кабинета и таланта человека, которому придется вести с ним дела. Раз недоверие государя будет возбуждено, самые убедительные доводы покажутся ему подозрительными и еще более вооружать его против того, что он смотрит, как на противное его интересам. Не видя у нашего кабинета никакого повода задирать русского государя, никакой существенной выгоды вызывать в нем опасения, я, без преувеличения, скажу, что, чтобы заставить этих людей предпринять что-нибудь против нас, нужно тащить их за уши, а потому каждый, кто будет держаться с достоинством и на законной почве, будет не только годен заместить меня, но даже вести дела лучше меня, если Император соблаговолит оказать мне некоторое доверие и обратит хоть немного внимания на мои предыдущие депеши и мысли, которые я позволяю себе высказать в этом письме. Благоволите, герцог, исходатайствовать мне его соизволение, дабы зима не пригвоздила меня к кровати в Петербурге. Может быть, мне необходимо будет вернуться сюда? Я преклонюсь пред этим! Но, когда я лишен способности двигаться, Император не может отказать мне в разрешении поехать брать ванны в Бареже, тем более, что пользование ими в первый год моего флигель-адъютантства поставило меня на ноги. Я настаиваю на этом, ибо очень страдаю. Смею надеяться, что Император с прежней добротой взглянет на одного из своих старых слуг, и что Ваше Превосходительство в скором времени уведомите меня о моем замещении.