Правда, все эти выгоды могли встретить в самой личности избираемого маршала, принца Понте-Корво, весьма серьезные препятствия. Наполеон слишком давно и слишком хорошо знал Бернадота, чтобы полагаться на его характер или его верность. Он ценил его военные способности, но никогда не любил его. Ни при каких обстоятельствах не встречал он в нем того сердечного порыва, той страстной преданности, какую видел и ценил в других маршалах. Он ставил ему в упрек присущие ему скрытность и неискренность, проявлявшиеся во многих случаях, его резонерский и неподатливый ум, нрав, склонный к оппозиции, – словом, все, что он разумел под рядовым понятием “якобинство”. Осыпав Бернадота милостями и деньгами, он не приобрел его преданности и не раз вынужден был обуздать его непокорный нрав. Со времени Ваграма он держал его почти в немилости, что, конечно, не могло ослабить затаенной вражды злопамятного маршала. Было вполне возможно, что Бернадот не сделается послушным слугой его воли. Наполеон настолько не доверял ему, что одно время мечтал о другом французском кандидате и думал предложить шведам, просившим у него Бернадота, принца Евгения. Но Евгений отказался, не желая менять веры – условие, необходимое для занятая престола в Стокгольме. Пришлось вернуться к принцу Понте-Корво, который в этом отношении мало стеснялся.[568]

Впрочем, хотя Наполеон и не закрывал глаза на возражения, которые являлись по поводу выбора Бернадота, он не считал их неопровержимыми. Он ответил на них двумя одинаково ошибочными рассуждениями, которые не могли не привести его к одной из самых роковых ошибок. Допуская возможность измены со стороны Бернадота, он думал, что это не произойдет так скоро, что, по крайней мере, некоторое время принц будет идти по инерции, что некоторое время он будет повиноваться лозунгу родины, который гласит – вести с Англией беспощадную войну. Император думал, что для того, чтобы сломить уже пошатнувшееся вследствие целого ряда нападений мужество нашего врага, чтобы подчинить его нашей воле, быть может, достаточно будет нанести ему на Севере неожиданный, быстрый удар и хотя временно закрыть ему доступ в Швецию. Что же касается России, то Наполеон не сомневался, что уже один слух о разрыве между Россией и Францией вызовет у шведов воинственное настроение. Для них русские были наследственными, традиционными врагами. Потеря Финляндии была вечной кровоточащей раной в их сердцах. Конечно, они не устоят против представившегося им случая возвратить Финляндию и нападут на Россию в тот момент, когда начнется война между ней и Францией, и, если даже предположить, что Бернадот стал бы колебаться, стал бы руководствоваться эгоистическими соображениями и тайными расчетами, народ увлечет его за собой и заставит вмешаться в дело. Швеция будет более французской, чем ее француз-король, будет более воинственной, чем избранный ею военачальник. Его народ сам схватится за оружие и займет место рядом с нами. При нежелании правительства народ сам решит начать войду, сам выступит мстителем, а Бернадоту, с его опытом и талантами, останется только с успехом руководить ею.

Конечно, избрание Бернадота будет иметь, по меньше мере, то существенное неудобство, что сделает более верным, более неизбежным разрыв с Россией, приближение которого Наполеон ясно чувствует, но которого он все еще не желает. Как бы ни старался Наполеон не дать заметить своей руки в том, что имеет свершиться, трудно допустить, – даже в том случае, если бы он на самом деле вполне устранился от влияния на выборы наследного принца, – чтобы Россия не содрогнулась при виде, как маршал французской империи прочно водворяется на ее границах и располагается против Петербурга во главе враждебного ей народа. Правда, ее тревога не будет так сильна, если император, не вмешиваясь лично, предоставит действовать другим. Но, во всяком случае, она забьет тревогу, и союз, или, вернее, то, что осталось от него, едва ли переживет это новое испытание. На этот счет Наполеон ничуть не заблуждается. К несчастью, он начал смотреть на будущее с непростительным фатализмом. Видя, что Александр с каждым днем ускользает от него, он думал, что их дружба могла кончиться, уступив место только войне, что непреодолимая сила толкает обе империи друг против друга, и уже недалеко то время, когда он скажет: “У меня будет война с Россией по причинам, не зависящим от человеческой воли, так как корень их лежит в самой природе вещей”.[569] Убежденный, что война, если уж ей суждено быть, вспыхнет но причинам, стоящим вне человеческой воли, что он не считает нужным противиться событию, которое, несомненно, ускорит войну, но которое зато даст ему возможность вести ее при более благоприятных условиях. Он не принадлежит к разряду людей, которые пренебрегают попавшимся в их руки оружием, он хватался за него даже тогда, когда в нем не было уверенности, что ему придется воспользоваться им. Поэтому, взвесив все, он решает не запрещать Бернадоту выступить кандидатом. Такое решение не доставляет ему удовольствия, ибо, по правде говоря, он не знает, что ему следует предпочесть; тем более, что он с большим недоверием относится к шансам маршала. Он решает, что не окажет ему никакой поддержки, не материальной, ни моральной; что он не будет обращать внимания на Швецию, предоставит ее самой себе, ее собственному вдохновению. Пусть она сама устраивает свою судьбу и влияет на судьбы Европы. Единственный раз в течение своей карьеры он отдается во власть событий; он не хочет не только действовать, но даже желать, как будто увлекавшие его события настолько превышали все человеческие расчеты, что даже его гений не мог совладать с ними.

Вопрос, который может серьезно повредить его отношениям с Россией, он предоставляет на произвол судьбы и вверяется слепому Провидению. В игре, в которой и он косвенным образом принимает участие, он ставит свои отношения к России на случайную карту. Он предоставляет делу случая, результату народного избрания, ветру, который подует в шведском сейме, право решить, должен ли он вести войну с Россией или нет.

Как примирить это новое настроение, это решение ничего не предпринимать с шагами, которые он велел сделать в пользу принца Августенбурга – с письмом, адресованным королю, с миссией, вверенной барону Алькиеру? Письмо было отправлено, но ведь оно должно приобрести значение только при известном толковании, дать которое поручено было Алькиеру – Алькиер же не успел еще уехать из Парижа. Он немедленно получает приказание остаться. Таким образом, во время сессии сейма у императора не будет в Швеции посланника. Он добровольно держит свою дипломатию вне места действия и лишает себя даже возможности вмешаться в дела. Но чтобы вернуться к положению безусловной бездеятельности, ему пришлось прекратить уже начатое дело, отдернуть простертую руку, и это понятное движение, которым он предоставляет Бернадоту свободу действий, точно определяет его долю ответственности в последующих событиях.