Третьему рязанцу посчастливилось лучше: он без больших хлопот у себя дома под углом нашел съеденный ржавчиной чугунчик, в коем было с пригоршню серебряных монет. Их купил г. Надеждин, а описал г. Григорьев, в Одессе; это были замечательные арабские монеты IX–XI века.

Весьма нередко клад служит защитою для скрытия важных преступлений. В одной из подмосковных губерний у помещика был довольно плохой, в хозяйственном отношении, крестьянин, один из таких, кому ничего не дается: хлеб у него всегда хуже, чем у прочих; коли волк зарежет телят, либо порвет жеребенка, так, верно, у него же; словом, и скот не держится, и счастья нет, и ничем не разживется. По этому поводу, помещик посадил его в постоялый двор, или в дворники, для поправки хозяйства. Впрочем, это был мужик смирный, трезвый, и худа никакого за ним не слыхать было.

Вскоре он точно поправился, и даже слишком скоро. Он уплатил долги, купил скота, стал щеголять, наряжать жену в шелк и проч. Помещику это показалось подозрительно, и, после строгих допросов, на основании разнесшихся слухов, дворник признался, что ему дался клад: «Я вышел ночью, услыхав проезжих извозчиков, и увидал за оврагом, по ту сторону ручья, в лесу небольшой свет. Я спустился, подошел тихонько и вижу, что два человека с фонарем делят меж собою клад. Увидав меня нечаянно, они было хотели бежать, после хотели убить меня, а, наконец, поделились со мною, отсыпав мне полную шапку целковых, с тем, чтобы я никому ни слова не говорил». Все это, конечно, много походило на сказку, тем более, что мужик сбивался и не мог дать толком отчет, когда заставили его показать на месте, где именно вырыть клад; но других подозрений не было, молва уверяла, что дворник разжился от клада, сам он сознался в том же, и дело было оставлено.

К осени барин хотел перестроить постоялый двор, который был плох и, в особенности, тесен и неопрятен, но дворник под разными предлогами отговаривал барина, да и вперед, когда об этом заходила речь, убеждал его не трогать двора, каков он есть. «Что мне, говорил он, в господах – я господ не люблю пускать; за ними только хлопот много, а выгоды нет никакой: стаканчик сливок возьмут, да раз десять воды горячей поставить велят, да целую половину и займут; я, благодаря Бога, разжился от извозчиков, которые берут овес да сено; а с них будет и этой избы; им где ни свалиться, только бы лошадь накормить».

Удерживая такими уловками барина от перестройки двора, мужик через год или два умер. Весь околодок знал, что он разбогател от клада, и во всякой деревне рассказывали по-своему, как это случилось; но барин приступил к перестройке избы и совсем неожиданно нашел клад другого рода: под печью, едва прикрытые землей, лежали два человеческих остова с проломленными черепами.

Очерк демонологии крестьян Шенкуровского уезда.[238] А. Харитонов

<…>

Крестьяне здешнего уезда вообще весьма суеверны; те же из них, которые живут в отдалении от почтовых трактов, еще более верят проказам нечистой силы, которую большая часть крестьян называет неприятной силой.

Из воображаемых героев этой неприятной силы примечательнее прочих: дворовый, лесной и водяной; ведьм и русалок здесь не знают, но зато означенные три представителя здешней неприятной силы, более или менее разнообразными качествами, приписываемыми им, почти вполне заменяют последних.

Прошу прощения читателя в небольшом отступлении. Как жалки крестьяне в своем упорном невежестве, крестьяне в других отношениях умные, сметливые; тем более они достойны жалости, что предположения свои относительно существования и проказ неприятной силы, основывают на словах св. писания, и если вы вздумаете разуверять их в том, что они ложно понимают высокие истины Евангелия, они решительно не поверят вам и главным защитником своих глупых верований представят какого-нибудь деревенского грамотея, который, бегло читая церковные книги, нередко отправляет должность приходского чтеца.

Это – одна причина ложных его верований; другая, не менее важная, по-моему, та, что крестьянин, быв мальчиком, свыкается с мыслию о существовании сильных, нечеловеческих сил, помогающих крестьянину-отступнику в его нуждах, силе, о которой даже родители его (образец и пример всего для ребенка) говорят с уверенностью и страхом. Нужно ли прибавлять здесь, как чутко ухо ребенка ко всему, что говорят при нем, и если придать к этому открытую настроенность детской души, неопытную, мягкую восприимчивость всего чудесного, то выйдет, что крестьянин начинает запутываться в этой сети чуть ли еще не в зыбке. Кто ж тут виноват?

Однажды вздумал я уверить крестьянина в том, что земля есть шар и что она обращается на своей оси. После многих с его стороны вопросов, разрешенных мною наприм., о том, почему, при вседневном обращении земли на своей оси, ветер дует постоянно с одной и той же стороны, положим, с северной нередко по целой неделе, и почему иголка в матке,[239] при ежедневном обращении земли, не переменяет своего положения?» Мне наконец удалось уверить его в моей теории. Желая уверить того же крестьянина в ложности его мнений относительно нечистой силы, я напрасно употреблял все возможные доказательства, напрасно утверждал, что подобные предрассудки противны религии, и потому уже грешны, – он был непобедим. На последнюю попытку мою он сказал: «я дивуюсь, ваше благородие, вы знаете такие хитрости об нашей земле, а не знаете того, что всякому мужику известно с малолетства!»

Сведения, почерпнутые ими из глупых слов какого-нибудь доморощенного грамотея, они стараются распространить между собою: отсюда многое множество анекдотов, которым все верят, начиная с рассказчика до последнего слушателя. Все это сказано с тою целью, чтоб показать читателю, до какой степени здешние крестьяне утвердились на своих предрассудках, и как трудно разуверить их в ложных понятиях.

Обращаюсь к предмету статьи.

Прежде, чем стану описывать дворового, скажу несколько слов о том, каким образом крестьяне знакомятся с ним, т. е. какие средства употребляют для того, чтоб заслужить его знакомство и милость. Крестьянин, желающий пользоваться помощью дворового, разумеется, прежде всего, должен его увидеть; для этого знахари советуют ему стараться как можно скорее, даже, если можно, первому получить от священника по окончании заутрени на св. Пасху красное яйцо; свечку, которую он будет держать в руках в продолжение службы, по окончании оной велят унести домой, вместе с красным яйцом.

Если оба эти условия выполнены, т. е. яйцо и свечка унесены мужиком в свою избу, ему остается только ночью, до петухов, взять в одну руку зажженную свечу, а в другую красное яйцо и, став пред отворенной дверью хлева, сказать следующие слова: «дядя дворовый, приходи ко мне, не зелен, как дубравный лист, не синь, как речной вал, приходи таким, каков я – я тебе христовское яичко дам!» После этих слов, как утверждают истые суеверы, из хлева выйдет мужик в таком же лопотье, как и спрашивающий, наружность, приемы его будут совершенно такие же, как и у спрашивающего, одним словом, к нему придет домовой предупредительный, услужливый для первого знакомства, в образе его двойника.

Тут начинается сцена условий.

Взамен всех требований крестьянина, домовой требует от него одной только тайны их свидания и знакомства, чтоб ни в сонной грезе, ни в пьяном виде, ни отцу, ни матери, ни попу не говорил он об этом свидании. Если крестьянин не выполнит этого условия, предупредительный домовой сожжет избу, переведет весь скот у мужика и, наконец, доведет до такого отчаяния крестьянина-обманщика, что он сам «наложит на себя руки», т. е. застрелится, зарежется или удавится.

Это условие, предварительно сказанное знахарем, спасет многих суеверных крестьян от грешных и нелепых искательств.