– Чисто теоретически такая возможность существует, – признал Андрон Сигизмундович. – Валерия не всегда адекватна, но… я не верю. Простите, не верю. Валерия – человек творческий и потому довольно безалаберный. Покушение же – такая область, в которой необходим почти математический расчет. Кто-то должен был позаботиться об оружии, обеспечить прикрытие… Разработать реальный план, в конце концов. Многие грандиозные планы Валерии в свое время уже были остановлены из-за невинных бытовых мелочей.

– Другими словами, – подытожил я мысль, – у Валерии в таком деле должен непременно быть помощник. Или помощники.

Воскресенский приостановил плавное течение своих мыслей. Такой простой вариант явно не приходил ему в голову.

– Значит, вы считаете, будто кто-то из Дем.Альянса может сейчас вместе с Валерией… Совершенно невероятно!

– Минутку, – удивился теперь я. – Выходит, у Старосельской в ДА не было единомышленников? Неувязочка какая-то получается. Я-то слышал другое – будто зачастую в меньшинстве оказывались именно вы…

На самом деле ничего такого я не слышал. Но подначка сработала.

Воскресенский покраснел. Чувствовалось, что мои подозрения невероятно его задели.

– Чушь! – запальчиво произнес он. – Чушь, господин с Лубянки. Если Трахтенберг с Колокольцевым одно время и подпевали ее бредням, то и они постепенно разобрались в ее идеях. Должны были разобраться.

– А Николашин? – подхватил я. – Николашин-то наверняка тоже ее поддерживал. Разве нет?

Андрон Сигизмундович сердито отмахнулся. Я понял, что он вновь переживает былые идеологические баталии.

– Ваш Николашин вообще предпочитал помалкивать, – заявил он. – Не знаю уж, кого он поддерживал, но делал это преимущественно молча.

Я подвел черту.

– Итак, вы полагаете, что помощь Старосельской в теракте могли оказать либо Трахтенберг, либо Колокольцев. Так?

Воскресенский схватился за голову:

– Не переиначивайте, не переиначивайте меня! Про теракт я ничего вам не говорил. Вы меня запутали, вы провокатор.

– Успокойтесь, пожалуйста, – нежно сказал я. – Будь я провокатор, я бы ваши слова записал на диктофон. Или, еще лучше, получил бы от вас подпись под протоколом. Но мне-то не это нужно, поймите. Покушение – дело нешуточное, и наш с вами долг его остановить. Вы ведь уважаете всенародно избранного президента, не так ли?

Воскресенский раздраженно уставился на меня:

– А вы-то сами его уважаете?

– Я на службе, выполняю свой долг. Политика не мое дело.

– Но я-то не на службе! – воскликнул Андрон Сигизмундович. – И президента нашего я не уважаю… Правда, не настолько, чтобы устраивать на него покушения, – добавил он через несколько секунд.

– Спасибо. Я вам верю, – сказал я. – Не передать ли от вас привет Трахтенбергу с Колокольцевым? Вы ведь не будете сейчас им звонить и предупреждать о моем визите, правильно?

– А что если позвоню? – неуверенно спросил Воскресенский. – Тогда что?

– Тогда станете соучастником, – пояснил я любезно. – Со всеми вытекающими… Да нет, я не верю. Вы по убеждениям не террорист.

– Я вас больше не задерживаю! – злым фальцетом выкрикнул Воскресенский.

Мне стало неловко за свое хамство. Однако что делать! Быстрота результата возможна только при отсутствии известных сантиментов. Очень хорошо, что в такие минуты меня не видит Ленка. Впрочем, требовалось доиграть роль до конца.

– Было бы довольно странно, если бы вы попытались меня задержать, – сказал я задумчиво. – Обычно задерживать – это наша прерогатива. Слышали, что такое прерогатива?

Вместо ответа Воскресенский открыл входную дверь и пальцем указал мне на выход.

– Благодарю вас, – сказал я и вышел. Дверь за мной хлопнула так громко и быстро, словно хозяин квартиры втайне рассчитывал прищемить мне пятку.

Залезая в машину, я взглянул мельком на часы. Ого! Работаю сверхурочно до и после полуночи. Пора баиньки. Сегодня был тяжелый день, но завтра, кажется, будет еще тяжелей. Самое печальное, что пока результатов – кот наплакал. С чем идти утром к Голубеву, не имею понятия. Со своими догадками? С патроном и отпечатком? Маловато для счастья…

Навстречу проехала машина, ослепив меня фарами. Я решил было, что это вернулись несолоно хлебавши соколы, но это оказалась не та машина. Вот и прекрасно, что не та.

Возле своего дома я припарковал «жигуль», поднялся на свой этаж и, стараясь не шуметь, открыл дверь. Ленка дремала в кресле у телевизора.

– А-а, это ты… – сонно сказала она. – Разобрался со спей… спецконтингентом?

– Угу, солнышко. – Я поцеловал ее в лоб. – Мне никто не звонил?

Ленка, стараясь не спугнуть сладкую дремоту, отвечала еле-еле, почти не разжимая губ.

– Звонил… это… какой-то твой дядя. Дядя Саша. Напомнил про чьи-то похороны завтра. Кто-то умер, да?

– Двоюродная тетя, – ласково соврал я. – Дальняя родственница, но пойти надо, неудобно. Кто-то еще звонил?

– Вроде больше никто, – растягивая слова, прошептала Ленка, по-прежнему клюя носом. – Был еще один странный звонок, молчали в трубку секунд тридцать… Или просто телефон не сработал…

– Скорее всего, – поддакнул я и прямо с кресла перенес Ленку на кровать. – Спи давай. Завтра вы едете в гости к Разиным, не забудь.

Но Ленка меня уже не слышала. Она спала.

Я посмотрел на телефонный аппарат. К слову сказать, я совершенно не боялся, что Андрон Сигизмундович все-таки наберется храбрости предупредить по телефону Трахтенберга или Колокольцева. Еще в Управлении, выйдя из Мусорного Архива, я уточнил все данные по телефонным справочникам. Ни у Трахтенберга, ни у Колокольцева телефонов вообще не было.

Я выскочил из дому, когда Ленка с дочкой еще спали, и сразу взглянул на небо. Дождя как будто не предвиделось. День обещал быть теплым, но не жарким – как раз то, что надо. В сентябре иногда выпадают такие замечательные дни, когда природа словно бы расплачивается с нами за свои летние капризы. За жару под сорок, за ветры, за дожди, вроде тех, что были тогда в том августе девяносто первого…

Я по привычке помотал головой, отгоняя тяжкие воспоминания. Про тот август лучше не думать. Лучше думать про этот сентябрь, тем более что есть над чем поразмыслить. Доклад генералу Голубеву у меня уже сложился, не хватало там лишь некоторых деталей.

Вроде, например, отпечатков пальцев.

Через полчаса я был в МУРе. В эти утренние часы милицейский народ уже деловито сновал по коридорам, трезвый и озабоченный. МУР по-своему готовился к сегодняшнему саммиту. Проверялись вокзалы и рынки. Под шумок, видимо, гоняли кавказцев. Во всяком случае, мимо меня по коридору второго этажа то и дело сновали оперы, конвоируя усатых брюнетов, одетых до наглости роскошно. Брюнеты возмущались, демонстрируя всему миру замечательные золотые зубы. Оперы в пререкания старались не вступать. Картинка была привычной. Любой повод почистить столицу наша доблестная милиция стремилась использовать на все сто. Всегда излишнее усердие легко можно было объяснить заботой о безопасности дорогих гостей – участников всевозможных саммитов, встреч, спортивных соревнований или парламентских слетов.

Ну, и ладно. У них свое дело, у меня свое. Я подумал, что не худо бы сегодня попользоваться милицейской формой. В дни, когда на улице много милиции, нет ничего лучше, чем одеваться, как все. Мимикрия, мудрость природы.

Когда я вошел в некрасовскую лабораторию, Сережа по-прежнему колдовал вокруг своего Левенгука. Могло показаться, будто он вообще не ложился спать. Услышав, как я открыл дверь, он недовольно высунул глаза из-за окуляра, увидел меня, успокоился и пробурчал:

– А-а, доброе утро, Макс. Подожди немного, я сейчас.