– У меня примета была, – печальным голосом поведал мне Новицкий, подкрепив силы очередной порцией лимонного допинга. – Пока лампочка не перегорела, есть шанс на ЕЕ возвращение… И зачем они ее сперли? Лучше бы они весь унитаз свинтили. Все равно Алла мне новый достать обещала, через одну воронежскую фирму… Финский, музыкальный, на три мелодии по желанию клиента…

– Музыкальный унитаз? – удивился я. Про финский дверной замок с мелодиями я еще слышал. Но идея ноктюрна на флейте фановых труб меня не очень вдохновляла. Мое недолгое пребывание в шкуре сантехника подарило мне кое-какой отрицательный опыт.

– Да-да, представьте себе, месье Штерн, – подтвердил поэт. Сперва я не понял, почему он стал называть меня на французский манер, а потом догадался: старик запамятовал мое имя, но называть меня по-солдатски просто «Штерн» ему было неловко. – Финские врачи доказали, что музыка помогает от запоров… Невероятно, правда ведь?

– Фантастика, – честно согласился я в ответ. Сам-то я давно полагал, что музыка может заменить всего два лекарства: снотворное – если это классика и рвотное – если современная.

– Или, может, в этом все-таки есть смысл? – спросил Новицкий, глядя, однако, не на меня, а куда-то в сторону ветчины и грибков. Он уже забыл про украденную лампочку, весь захваченный вновь открывшейся темой для разговора. – Вдруг по науке так и должно быть? Есть в мозгах, наверное, какие-нибудь эдакие извилины, которые управляют и тем, и этим… В организме, как в поэзии, все должно быть взаимосвязано. Человек – он не кимвал звенящий, он словно арфа. Много струн, играй на любой, как Паганини… В журнале «Огонек» вот на днях статья была интересная. Про американские опыты в Пентагоне. Вы верите в парапсихологию?

Я, однако, выпил еще не достаточно для того, чтобы обсуждать с поэтом Новицким статьи из «Огонька» или тем паче беседовать с ним про Бермудский треугольник и подобную околонаучную чепуху. Живее всего жгучие тайны природы у нас обычно обсуждают граждане, не умеющие починить сливной бачок.

– Да бог с ним, с Пентагоном, – проговорил я, наполняя рюмки. – Мы мирные люди… Значит, вас-таки ограбили?

Собственно, я по-прежнему толком не знал, что же мне надо от поэта. Я искал какую-нибудь зацепку, некую странность, которая смогла бы состыковаться с моими странностями. Как кусочки мозаики.

– Дурачье, – хихикнул Новицкий. – Взяли электронику, штамповку, а севрский фарфор не догадались. И икону шестнадцатого века… Будет им чем поживиться в следующий раз.

– Наверное, этот следующий раз случится не скоро? – предположил я. – Они-то думают…

– Скоро, очень скоро, – махнул рукой поэт и с третьей попытки наколол на вилку замученный груздик. – Знаете газету «Слово и дело»? Их корреспондент так мне сочувствовал, так сочувствовал… И написал потом, что у Новицкого на даче еще много всего осталось. У нас – поголовная грамотность, теперь прочтут.

Старик оказался не робкого десятка. Приглашать в гости незнакомца, даже Штерна, в таком положении было какой-то безумной бравадой. А если бы на моем месте сидел грабитель?

– Ну и пусть! – с детским упрямством произнес Новицкий, выслушав меня. – Я не боюсь. Ограбят так ограбят. Все равно от рока не убежишь, месье Штерн. У меня просто черная полоса в жизни. Машину я вот разбил, Изольда в Питер мотанула, лампочку свистнули… денег – и тех за последую книжку не платят. Одна радость – разговор с каким-нибудь интеллигентным евреем. Вы «Листопад» мой помните? Ко мне тут ходил один приятный парень, рыженький такой, он помнил… Только он пропал куда-то.

«Листопада» я не помнил. Да и идти по стопам хитроумного Фимы мне совершенно не хотелось. А вот слова про неполученный гонорар меня крайне заинтересовали. Ибо последняя книжка была именно этой, про реквием и реконкисту. Издательство «Тетрис», тираж двадцать тысяч экз.

– Почему же не платят? – полюбопытствовал я, на глазок измеряя уровень оставшейся водки в бутылке. В бутылке был час отлива. Уровень водки в ней за последние полчаса здорово понизился, что должно было расположить гостя к простодушным вопросам, а хозяина – к откровенным ответам. Короче, к разговору по душам.

– У них, видите ли, месье… – старик Новицкий сделал паузу, словно собирался с мыслями, и я на всякий случай подсказал:

– Штерн. Яков Семенович.

– Правильно, – согласился со мной Новицкий и еще немножко понизил уровень жидкости в водочной бутылке. – Вы Штерн, я верю… У них, месье Яков, тоже черная полоса. А может, у одного только Гарика. Он все от кого-то бегает, скрывается. Звонит мне на днях, голос еле-еле слышен… Это рок, я понимаю. У меня у самого Изольда вот сбежала, опять же скульптуру мою… Знаете, как будет рок по-латыни?

– Не помню, – быстро проговорил я, боясь потерять важную мысль. – Гарик – это кто такой?

– Гарик – это имя такое, – добросовестно объяснил мне поэт. – Вот лично вас, допустим, зовут… – Новицкий потряс головой.

– Яков Семенович Штерн, – уже чисто автоматически подсказал я.

– Точно, Яков, – проговорил задумчиво поэт. – Уменьшительно – Яша. А он – Игорь, уменьшительно Гарик. А меня, скажем, Алла зовет Ленчиком. Уменьшительно от Владлен. Остроумно. Можете тоже звать меня Ленчиком, если хотите.

Поэт Новицкий опрокинул еще стопку, потянулся к ветчине, не дотянулся и занюхал дозу ближайшей салфеткой.

– И что за фамилия у этого Гарика? – осведомился я у поэта. Мне ничего не оставалось, как вести светскую беседу в том же духе. – У меня, скажем, фамилия Штерн. У вас – Новицкий. А у Гарика – как?

– У меня – Новицкий? – с неподдельным интересом переспросил Владлен Алексеевич. – Ах да, верно. Глупая фамилия, на редкость. Из-за нее, месье Штерн, всю жизнь в этих самых проходил… в авангардистах… Новатор Новицкий – от такого ассонанса грех было отказываться… – Решительным движением поэт приблизил уровень водки почти к самому донышку бутылки.

– Так у вашего Гарика нет фамилии? – с пьяной настойчивостью гнул я свое. Моей догадке требовалось точное подтверждение.

– Почему это нет? – удивленно сказал Новицкий, не выпуская из поля зрения сосуд с остатком лимонной. – Есть, и даже длинная. Искан… Искандеров. Очень просто… Значит, вы не вспомнили, как будет рок по-латыни?

Я помотал головой. Следовало бы выяснить поподробнее про звонок Искандерова. Но сегодня бесполезно было и пытаться: в хорошей еврейской компании поэт как-то очень быстро и самозабвенно напивался. Может, потому-то Новицкий и любит нашего брата? – неожиданно пришло мне в голову. А разговоры про комплексы вины – это так, для отвода глаз?

– Рок по-латыни значит «фатум», – торжественно провозгласил Новицкий. – Злой рок – значит, злой фатум. Сначала эта курва, любовь моя, в Питер умчалась. Потом телевизор уперли и лампочку в придачу. Двадцать пять свечей, самое то. Теперь вот скульптуру мою хотят переносить…

– Неужели? – для приличия посетовал я. Ужасное бронзовое сооружение, установленное в сентябре 91-го на Краснопресненской, называлось «Распятый фаллос». Новаторская скульптура, сделанная по самоличным эскизам маэстро Владлена должна была символизировать тернистый путь к свободе. В октябре 93-го по этой штуковине вели прицельный огонь с обеих сторон баррикад, но символ, к сожалению, остался невредим.

– Уже постановление мэрии есть, – похоронным голосом поведал мне несчастный старик Ленчик. – За номером две тысячи девятьсот восемь. Видите ли, оппозиция использует постамент во время митингов перед Белым домом… И называют, оказывается, мою скульптуру не иначе, как «член правительства».

– Какое кощунство, – проговорил я, очень стараясь говорить участливым тоном. – Общественность должна вмешаться… Газеты…

– Я и сам пытался повлиять, – уныло сказал Новицкий и зашарил рукой по столу в поисках рюмки. – В Думу обращался, опять-таки в «Известиях» целую поэму напечатал. Про Микеланджело, конечно, но с явным намеком… Бесполезно! Говорю же вам – злой фатум. Выпьем с горя, где же, кружка?

Однако ни кружку, ни даже рюмку наполнить было уже нечем. Чтобы утешить Новицкого, я честно прочитал ему вслух все заранее заученные отрывки из его книги. Затем сам Новицкий, окончательно размякнув, попробовал вспомнить свой «Листопад», но это уже оказалось ему не под силу. Кончилось тем, что мы с ним дважды подряд спели «Океан цветов», отбивая такт пустой бутылкой по столу. Последний раз при словах «скульптор шагнул в океан» Новицкий даже прослезился.