– Здравствуйте!
Поэт Владлен Новицкий вполне соответствовал фотографии на задней стороне обложки своего шестнадцатого сборника: помятое лицо, остатки седенькой шевелюры на голове, яркий малиновый пиджак. Только вместо шейного платка в крупный синий горошек на нем теперь красовалось еще более стильное кашне с блестками. По-моему, один такой шарфик должен был стоить не дешевле половины здешних бронебойных ворот. В руке поэт сжимал пультик дистанционного управления.
– Здравствуйте! – произнес Новицкий и, прежде чем закрыть ворота, на всякий случай осведомился: – Вы точно Штерн?
– Абсолютно точно, – заверил я. – Могу паспорт показать.
– Нет-нет, я вам верю… – поглядев мне в лицо, сразу засмущался поэт. – Я и так уже понял… – Очевидно, мой крупномасштабный нос был самым надежным доказательством, что я – именно Штерн. А не Иванов, не Редькин и уж тем более не Карташов.
Поняв, что невольным намеком на мой неарийский шнобель он допустил случайную бестактность, Новицкий уже совершенно стушевался и надавил не на ту кнопку своего пультика, отчего ворота начали не закрываться, но открываться еще шире. Скрежет створок стал еще громче. Вдобавок ко ему Новицкий, похоже, зацепил кнопочку, включающую ночное освещение. Несколько здоровенных ламп над нами сейчас же налились неприятным ярким светом, причем одна из ламп немедленно лопнула с шумом, похожим на выстрел из базуки.
– Паскудная техника… – жалобным голосом сказал Новицкий. – Ну, какого, скажите, черта я с нею связался? Пусть уж лучше опять грабят… Простите, бога ради, господин Штерн… Ненавижу технику, и она меня – тоже.
Я взял пультик из рук поэта и сразу нашел нужные кнопки. Лампы над головой погасли, створки ворот послушно сдвинулись. Хоть и не без привычного скрежета.
– У вас масло есть? – спросил я у Новицкого.
– Какое? – испуганно осведомился поэт. Наверное, он решил, что я уже проголодался, а он, негостеприимный хозяин, забыл приготовить гостю бутерброды.
– Любое, – пояснил я, – но желательно не сливочное.
Новицкий скрылся за дверью своего полутораэтажного бунгало и довольно быстро вернулся, неся в одной руке изысканный сосуд с греческой надписью на этикетке, а в другой – все-таки тарелочку с бутербродом. Масло в сосуде оказалось оливковым, вполне приличной очистки, и я обильно смазал им все шарниры и петли. Вышло не очень-то аккуратно, но, по крайней мере, надежно. У меня у самого дома имелась в чем-то похожая механика, которая поднимала и опускала стальные жалюзи на окнах. Завел я себе те жалюзи сравнительно недавно – после того, как милые мальчики из «Спектра», сильно обидевшись на мою любознательность, вздумали запулить мне в окно маленькую управляемую ракету. Правда, они тогда промахнулись ровно на одно окно по горизонтали, отчего ракета разорвалась в пустой кухне моего соседа. Бывшего начпрода Таманской дивизии, уволенного в отставку сразу после назначения таманский комдивом знаменитого генерала Дроздова, – того самого генерала, что отличился в Афганистане, а теперь, если верить «Слову и делу», обожает гонять чаи с сухарями. Стоило мне вспомнить о дроздовских сухарях, как перед моим мысленным взором моментально возник генерал-полковник Сухарев. Как наваждение и напоминание. У моей памяти есть не очень хорошее свойство: если меня что-то беспокоит, она во сне и наяву, к месту и не к месту будет возвращать меня к главным объектам моих текущих забот. До тех пор, пока я не разберусь с этим делом или не погибну смертью храбрых. Первое предпочтительнее.
– Готово, – доложил я поэту. – Но через месяц надо будет опять смазать…
Новицкий с умилением посмотрел на мои испачканные маслом руки, потом перевел взгляд на смазанные петли и радостно-недоверчиво вновь переспросил:
– Значит, вы действительно Штерн?
– Натуральный Штерн, – подтвердил я, нисколько не удивляясь. – Клянусь памятью бабушки Рахили Наумовны Штерн. В девичестве – Слуцкер. Родословную свою я помню только до четвертого колена, дальше следы теряются… – По всей видимости, Владлен Алексеевич все никак не мог поверить в мое подлинное еврейство, несмотря на мой шнобель. Видимо, ему до сих пор приходилось общаться с халявщиками, вроде Фимки Эрлиха, которые предпочитали трескать дармовую водку, декламировать владленовские стихи, но только не помогать поэту по хозяйству.
– Извините, – жалобно произнес Новицкий. – Не подумайте чего дурного, я не антисемит… Я это так спросил, потому…
Чтобы сгладить возникшую неловкость, я прочел на память четверостишие из поэмы Новицкого «Гастроном». По дороге в Переделкино я нарочно учил пяток отрывков из новой книжки поэта, чтобы поддерживать разговор подольше. Глядишь – и всплывет в разговоре что-нибудь интересное.
Услышав строку про «равнодушные бутылки и сонные окорока», Новицкий мигом успокоился. Он понял намек.
– Прошу, прошу в дом! – захлопотал он. – Я уже все приготовил… Сначала сюда, руки помыть… Нет, горячей воды нет, в районе котельная встала… Я и в Думу обращался, и даже в «Известиях» стихи напечатал на эту тему. В аллегорической, конечно, форме, про огонь Прометеев…
Под разглагольствования воспрянувшего духом поэта я прошел от умывальника к обеденному столу, где нас уже дожидались лимонная водка в экспортном исполнении, две рюмки, нарезанный хлеб, ветчина, открытая банка с маринованными грибками, шариковая ручка и точно такой же сборник «Реквием Реконкисте», который лежал у меня в кармане. Чувствовалось, что Новицкому не терпится совместить приятное с приятным же: пить водочку и надписывать книжку новоиспеченному поклоннику его музы. Я вытащил из кармана свой экземпляр сборника, чем окончательно привел в восторг Новицкого. Скорее всего Фима и компания ни разу не удосужились попросить у старика автограф-другой на собственных экземплярах книг, купленных в магазине. Эрлиху, скотине такой, это и в голову не пришло: зачем что-то покупать, если можно взять даром? Он и деньги у нас с Родиным всегда занимал, что называется, без отдачи. Вернее, всегда обещал расплатиться в следующем году в Иерусалиме. Такая уж поговорка у Ефима была.
– По маленькой? – предложил Новицкий, потирая руки.
Я взялся сам разливать водку и для начала разлил в рюмки по чуть-чуть. Для хорошего разговора, не более. Лимонная на меня обычно действовала усыпляюще, и к тому же я не знал, какая доза предельна для самого старика Новицкого. Хороши бы мы с ним были, если бы оба уснули на середине беседы!
– Ваше здоровье, – сказал я.
– Будем, – откликнулся поэт, и мы оба опрокинули по маленькой. Я уже вознамерился произнести какую-нибудь приличествующую цитату из Новицкого, но тут поэт еще раз быстро наполнил собственную рюмку, выпил, крякнул, и его вдруг понесло из области поэзии в прозу жизни.
Тут же выяснилось, что бронированные ворота возникли перед домом Новицкого не просто так.
– Алла присоветовала, – объяснил мне Владлен Алексеевич, нанизывая грибок на вилку. – Борисовна то есть. Говорит: «Дождешься, Ленчик…» Она меня Ленчиком зовет… Говорит: «Дождешься, и тебя утащат вслед за твоим барахлом. Или по кумполу дадут…» У нее, у Аллы, значит, такой восхитительный народный язык… «По кумполу» – это значит «по голове». Смешно, да?
Я кивнул, хотя ничего смешного в словах не нашел. Не далее как позавчера я и сам получил по кумполу. Ощущение мерзопакостное.
– А когда же вас обворовали? – поинтересовался я у Новицкого.
Пожилой Ленчик предварил неприятные воспоминания новой порцией лимонной и кусочком хлеба с ветчиной, после чего поведал мне скорбную историю недавней кражи. Вынесли видик, телевизор, ковер из гостиной, сняли все иконы, кроме одной, самой закопченной, и в довершение ко всему вывинтили лампочку из сортира. Лампочки поэту, как ни странно, было в особенности жаль: ее вкручивала вторая жена Новицкого по имени Изольда Владимировна. Самой Изольде уже три месяца как наскучило жить со стареющим пьющим Тристаном, и она укатила в Санкт-Петербург с каким-то «новым русским». Но ее лампочка весь этот срок пребывала в сохранности и, когда ей было положено, освещала одинокий апартамент с фаянсовым сосудом в центре.
