На третий день в татарский лагерь прибыл полковник Джеджалий с приказом гетмана немедленно ударить на поляков с обоих флангов.

Хан был в дурном настроении, мрачный и сердитый. Минувшей ночью он снова разговаривал с Сефером Гази. Сефер решительно требовал, чтобы Гирей выступил против королевских войск. Ислам-Гирей слушал его насупившись, а в памяти звучали мольбы Мальвы. Что-то знакомое услышал он в ее просьбе и требованиях Сефера. В душу хана закралось подозрение, в приступе гнева он прогнал учителя из шатра.

Джеджалий ждал ответа. Ислам-Гирей пренебрежительно посмотрел на полковника:

— Ну что, одумался твой Хмельницкий, который ввел меня в заблуждение своими баснями о слабости войска польского?

Не успел Джеджалий передать хану приказ гетмана, как с польской стороны ухнула пушка и вблизи шатра упало ядро.

Ислам-Гирей вздрогнул и, брызгая слюной, закричал на Джеджалия:

— Видишь? Видишь, как рискует хан, угождая прихотям твоего гетмана? Он заигрывает с султаном, так пусть и просит у него войска, а не пытается выиграть победу моими руками.

С татарской стороны выскочило несколько всадников на поединок. Хан настороженно наблюдал за сражающимися и вдруг ахнул, увидев, как один из сейменов рухнул с коня — ногами к татарскому лагерю.

— Плохой это знак, полковник, — указал он рукой на сражающихся. Боюсь я начинать битву.

Джеджалий побледнел. И тут из ханской свиты выехал вперед белокурый сеймен и, глядя в упор на своего повелителя, резко сказал:

— Разреши мне, хан, выйти на поединок. Или выйду победителем, или лягу головой к твоим стопам. Не отказывайся второй раз от боя.

Наглость молчаливого верного слуги ошеломила хана. Ислам-Гирей прошипел:

— Как ты смеешь, раб!

В этот момент в польском лагере заиграли трубы, ударили барабаны, пошли в атаку на татарский фланг двадцать панцирных хоругвей, следом за ними двинулись гусары. Впереди скакал на коне, размахивая обнаженной саблей, Ярема Вишневецкий — без шапки, в бархатном красном кунтуше.

Джеджалий помчался к Хмельницкому.

В предрассветной суете кто-то из татар панически завопил:

— Ярема! Ярема!

Отряды татар попятились назад, Ислам-Гирей повернул коня и поскакал впереди них. Татары, сбрасывая с себя епанчи, куртки, оружие, с гиком и ревом бросились вслед за ханом.

С правого фланга наперерез хану скакал Хмельницкий — безжалостно стегал нагайкой своего белого жеребца. За ним — два десятка казаков.

Гетман догнал хана Ислам-Гирея только к вечеру на дубновской дороге.

— Это так ты выполняешь свой договор со мной, хан! — закричал он в отчаянии. — Почему позорно бежишь с поля боя?

Хан прищурил глаза. Сейчас он впервые почувствовал, что больше не боится Хмельницкого. С этого часа Ихмелиски будет ему послушен. После боя он направит к королю послов: пускай помирится с казацким сердаром и движется на Турцию.

Хан ответил спокойно, с чуть заметной насмешкой:

— Сам не могу понять, гетман, почему такой страх напал на мое храброе войско? Не наслали ли поляки на нас дьявола? Ты же, Ихмелиски, непочтительно разговариваешь со мной. Как это — я, хан Ислам-Гирей, убегаю с поля боя? Ты должен знать, что я хотел возвратить испуганное войско. Но теперь уже поздно возвращаться, поэтому и тебе, гетман, не следует идти на верную смерть. Я ценю твою доблесть, мы еще повоюем. А под Берестечком какая уж им будет суждена фортуна. Сказал же пророк: ни единый волос не упадет с головы без воли аллаха…

— Хан, ты играешь с огнем! — вскипел Хмельницкий. — Дьявол тебя надоумил второй раз изменить мне, поэтому я разрываю союз с тобой и…

Гетман не закончил. Из рядов ханских сейменов вылетел пришпоренный конь, белокурый всадник осадил его на задние ноги перед самим ханом, и из уст верного стража вырвался крик, от которого оторопел и хан, и его свита, да и Хмельницкий с удивлением посмотрел на воина.

— Шайтан шелудивый! Изменник!

Еще хан не пришел в себя, а Селим ударил коня и скрылся в вечерней мгле.

…В июле хлынули ливни. Гнилая Пляшивка разлилась по равнине. Из двенадцати тысяч казацкого войска, которое не успело переправиться с Богуном через болото, осталось триста самых отчаянных казаков на острове Журавлиха.

Потоцкий лично командовал наступлением на неприступную твердыню.

Пушки казаков уже не стреляли, не было пороха. Осажденные брали ядра в руки и бросали их на головы драгун и наемных рейтаров, которые ползли по болоту к острову. Изредка стреляли гаковницы, но и те вскоре умолкли, казаки защищались копьями и саблями.

Среди казаков выделялся молодой воин, закованный в татарские латы. Он бил железным цепом — боевой долбней — по вражеским головам.

— Шайтан! Шайтан! — повторял он после каждого удара, и трупами покрывалось болото.

Потоцкий с восхищением смотрел на героев.

— Эй, хлопцы! — крикнул драгунский хорунжий. — Его милость коронный гетман обещает вам жизнь и волю. Как знаменитый рыцарь он уважает вашу храбрость. Сдавайтесь!

— Нам лучше умереть, чем получить жизнь, подаренную кровавыми руками Потоцкого! — ответил с берега рыжеусый казак, воевавший косой, прикрепленной торчком к рукоятке.

Хромая на одну ногу, он спустился к берегу, сел в челн. Оттолкнулся изо всех сил и врезался в гущу драгун, увязших в трясине. С сатанинской силой косил рыжеусый вражеские головы, обагрилась вода свежей кровью. Подойти к нему никто не мог.

А на острове людей становилось все меньше и меньше, отделение рейтаров прорвалось на берег. В последнем ожесточенном бою пали один за другим казаки, и разорвалась боевая цепь в руках воина, закованного в татарские латы. Теперь он дрался кулаками, выкрикивая проклятия, и наконец упал лицом вниз, распластав руки, он обнял родную землю, вернулся к ней. И простонала она, окровавленная, голосом матери Мальвы-ханым:

<Пожалей меня, сыночек…>

Остался только рыжеусый казак с косой на челне, которого взять живым не могли. Окружили его со всех сторон и подняли на копьях.

Так погиб мастер на все руки Стратон — основатель казацкого поселения в Мангуше, верный друг Марии, янычарской матери.

— Скажите, остался ли еще кто-нибудь на Украине? — спрашивали новых пленников старые невольники в Кафе, Карасубазаре, в Скутарии и Галате гребцы на турецких галерах.

— Можно ли найти там хоть клочок зеленой степи?

— Вьют ли там птицы себе гнезда?

…Разбежались круты бережочки, ой, да по раздолью, загрустили казаченьки, ой, да и в неволе…

— Ну что скажешь, дочь, где твоя надежда на свою большую любовь к палачу моего края? Иди погляди, невольница ханской постели, на рынок невольников у подножия горы Топ-кая. Уже не в Кафе, нет, — в самой столице продает хан своих союзников — да все за дукаты, да все за талеры. Сегодня день обрезания внука. Да разве это мой внук? Лучше бы я задушила его — и хоть половину своей вины смыла бы янычарской кровью, потому что тебя убить не могла… Оставайся, дочь, у палача, а я пойду сына искать. Идти ли мне в Турцию или в Румелию? Нет, я пойду на Украину, где мой Семен остался. И отыщу тот клочок земли, который прикрыл его кости. Его прокляли в мечети, зато, может быть, кто-нибудь ему крест поставит. А ты оставайся и плоди врагов-змеенышей…

— Не проклинай меня, мама. Зачем в детстве татарочкой называла? Зачем, мама?

— Кто ты и куда идешь, седая женщина с открытым лицом?

— Отпустите меня, янычары, отпустите свою мать за Перекопские стены, у меня есть грамота от хана. Заработала я ее тяжким трудом: все распродала, чтоб ее купить: бога своего, детей своих и здоровье. Я должна умереть на той земле, где конопля до потолка, а лен до колен, где мальвы выше подсолнухов растут — белые, голубые, красные…