Алим не заметил старого торговца, стоящего за соломенным стулом, на котором были разложены драгоценности. Хюсам же не сводил с него глаз: где он видел это лицо, чье оно? И, очевидно, воспитатель и бывший приемный сын никогда бы не встретились, если бы какой-то янычар не заметил мастерски сделанного амулета, в сердечке которого сверкал бриллиант, исписанный едва заметной тонкой вязью. У янычара жадно загорелись глаза, он посмотрел на встревоженного ювелира, спросил:

— Откуда это у тебя?

— Я… Я ювелир. Сам сделал…

— Ты — ювелир! — захохотал янычар. — Ювелиры там, на Бедестане, а ты вор! Если бы не был вором, то стоял бы рядом со своими цеховыми.

— Я не цеховой…

— Какое тогда ты имеешь право продавать такие ценные вещи вне цеха?

Алим повернул голову, остановился.

— Что там?

Янычар пожалел, что привлек внимание чорбаджи, теперь амулет достанется ему. Он поспешно сунул драгоценность за пояс, и тогда Хюсам закричал:

— Отдай! О аллах, я работал над ним сорок ночей!

Алим протянул руку, янычар послушно отдал чорбаджи амулет.

— Откуда у тебя такие вещи? — исподлобья посмотрел Алим на старика, но не узнал его, ибо трудно было узнать Хюсама: старик сгорбился, лицо заросло косматой бородой, только глаза почему-то были знакомы Алиму.

— А… Али… — ни слова не смог выдавить из себя: перед ним стоял тот, который когда-то называл его отцом.

— Откуда у тебя такие вещи? — приглядывался чорбаджи к амулету. О, он не надеялся сегодня принести такой дорогой подарок Зулейке. Но откуда у этого нищего такие драгоценности? — Ты — вор, — сказал он спокойно, кивнув янычару, и тот вмиг сгреб остальные драгоценности со стула.

Хюсам застонал, схватился руками за чалму:

— О аллах, что творят эти грабители!

На ювелира посыпались удары, торговцы разбежались, хватая свой товар, янычары, воспользовавшись случаем, забирали все, что попадало под руки.

Хюсам лежал на земле, заслоняя лицо руками, а когда Алим толкнул его ногой под ребра, неимоверная обида и гнев придали ему силы, он поднялся на ноги и прохрипел, брызжа слюной в лицо чорбаджи:

— О ядовитый змей, согретый у меня на груди, о выродок самого Иблиса, о наша смерть! Пусть же родная мать проклянет тебя!

Теперь Алим узнал Хюсама. Он на мгновение оторопел, растерялся, но вокруг стояли янычары, и чорбаджи не посмел простить какому-то нищему такого оскорбления.

Острый ятаган проткнул горло старому ювелиру…

Лишь одно лето прожила Мария в Мангуше, а потом снова направилась с Мальвой на Чатырдаг — голод истощал Крым. Стратон оставался один, старея с каждым годом, но думал только об одном: как будет жить без Марии, когда она заработает деньги на грамоту и отправится с Мальвой в родные края. Он привык к ним, они стали ему родными, и теперь страшно было подумать, что на старости лет останется один как перст.

<А может быть, и мне с ними?.. Но зачем?.. С Украины ни ветра, ни звука, находится она где-то там под синим небом и съежилась под нагайками или спит мертвым сном, казненная, истоптанная, истекшая кровью. Эхе-хе… Зачем мне нести туда еще не совсем угасшие надежды, остаток своей жизни на глумление, на погибель?>

Но Марию ничто не удержит. Как скупой ростовщик, складывает она алтын к алтыну, недосыпает, пересчитывает по ночам деньги.

Марию беспокоит Мальва. В это лето, когда они не пошли на Чатырдаг, что-то случилось с девушкой, ее словно изменили. Прежде щебетала, порхала, как мотылек, вдоль Узенчика — нельзя было удержать ее на месте — и вдруг стала молчаливой, не по-детски задумчивой. Не слышит, когда ее зовут, глядит своими голубыми глазами на мир, и видно, для нее нет ничего, кроме дум, неизвестных матери.

Мария подозревала: во всем виноват Ахмет. Видела, как он увлекся девочкой, может, и он приглянулся ей, ведь бывает это у детей. Она больше не оставляла Мальву у Юсуфа, жила вместе с ней в шалаше возле коров и верблюдиц, все присматривалась, не встречаются ли они по вечерам. Нет, не встречаются. Он скакал на своем коне по горам, иногда заезжал на чаиры, но стоял в отдалении, и Мальва оставалась равнодушной, спокойной.

Однажды Мария сказала дочери:

— Вон Ахмет приехал. Ты бы пошла поиграть с ним.

— Нет, мама. Я уже не маленькая, чтобы забавляться.

Мать еще больше удивлялась: что могло случиться с дочкой, откуда у нее появилась эта грусть? Может, подсознательно ее душу охватила тоска по родному краю? Радовалась такому предположению и однажды таинственно сказала дочери:

— Скоро мы купим грамоту у хана и навсегда уйдем на Украину.

— А кто теперь хан? — спросила Мальва, безразлично отнесясь к сообщению матери.

— Нам, Мальва, все равно, кто будет ханом, — промолвила Мария. — Лишь бы только не отказал, лишь бы не отказал… Уйдем в родные края…

Мальву уже не трогали рассказы об Украине, о приднепровских степях. Она больше не старалась увидеть их с вершины Чатырдага, не ходила к тысячеголовой пещере, забыла легенду о богатыре Орак-батыре. Словно у одержимой, мысли ее были обращены к узкому ущелью Ашлама-дере и Бахчисараю. А мать снова говорит о своем родном крае, снова о том же…

— Зачем нам ехать туда, мама? Разве тут плохо?

Мария сказала бы — зачем. Но сможет ли Мальва сейчас понять ее? Она выросла здесь, чужие песни первыми взволновали детскую душу, чужая вера отравила ее мозг… Но уже недолго осталось. Увидит девочка ковыльные степи, сады в молочном цвету, кудрявые ивы, белостенные хаты, шелковую траву и полюбит их, разве есть земля лучше?

<Ты будешь третьей, но первой женой Ислам-Гирея>, - назойливо сверлила мозг девочки мысль, томила душу и не угасала в круговороте однообразных дней. Пылкие глаза ханского сына, его величавая фигура все зримее возникали перед ней, и она явственнее ощущала на своем плече крепкое пожатие его руки. Где же пропал тот рыцарь, назвавший ее своей? Погиб в битве, умер или его убили?.. <Что это мама снова заводит разговор о своей грамоте? Я никуда, никуда не хочу уезжать отсюда!>

Только в третье лето Ахмет остановил Мальву, когда она возвращалась от коров с бурдюком, полным молока.

— Мальва!

Ахмет соскочил с коня и робко подошел к девушке. Мальва смутилась, конечно, не приглашать ее поиграть в <ашыки> пришел он. Ахмет взрослый, и она уже не ребенок — Мальва стыдливо прикрыла платочком половину лица и смотрела на стройного скуластого юношу, возмужавшего и красивого. А рядом с ним богатырской тенью встал тот, кого она назвала ханом. Встал рядом с пастухом. Богатырь держал в руке меч, а этот — плеть, стан хана облегал кунтуш, у пастуха висел на плече серый чекмень, в глазах Ислама — сила и властность, в Ахметовых — покорность и робкая любовь. Мальве стало жаль Ахмета: ведь он спас ее от смерти, он подарил ей столько радостных дней незабываемым <укум-букум-джарым-барым>. И все же он не такой, не такой, не такой.

— Мальва, — прошептал Ахмет, протягивая руки, — ты лучшая роза среди всех роз мира, ты самая красивая на чаирах Чатырдага, ты свет очей моих… Я люблю тебя. Не закрывай передо мной своего лица, не отворачивайся от меня, я люблю тебя — свидетели этому все ангелы рая, сам аллах…

Глаза Ахмета пылали страстью, он всем телом порывался к девушке, с трудом сдерживал себя.

Мальва боялась такого Ахмета и отрицательно покачала головой.

— Смотри! — Ахмет вытащил из кармана прядь волос, которые он тогда так внезапно срезал с ее головы, ударил по кресалу, подул, и они вспыхнули. — Я приворожу тебя! Посмотри еще! — Он вытащил из-за пазухи желтую плоскую кость, исписанную мелкой вязью. — По ней ворожил самый ученейший гадальщик в Бахчисарае. Ты будешь моей, я люблю тебя!

Мальва испуганно смотрела на пылкого юношу и отрицательно качала головой.