— Вот она, моя кровавая… Вот она. Я знаю… Теперь я уже знаю… О боже!.. Моя дочь станет ханской наложницей! — Она протянула Стратону руку с грамотой, покачнулась, всхлипнула и в обмороке повалилась на землю…

<Сказал пророк, пускай над ним будет мир: пойдут люди в рай по мосту — сирату, тонкому, как волос, и острому, как меч. И поведет их Монкир…>

Гвоздем застрял в мозгу Ислам-Гирея этот хитроумный хадис; растолковывая его сам, без хафизов, он выработал для себя собственную тактику.

Много дней после возвращения из похода в Ляхистан Ислама мучила совесть. Изо всех углов, из-за канделябров, из окон смотрели на него проницательные глаза, полуприкрытые веками. Учителя обрек на смерть. Отблагодарил за науку, за освобождение из неволи, за ханский престол.

А потом в памяти всплыл услышанный еще в Зинджирлы-медресе хадис, как бы написанный для него. Каждого человека в жизни ведет свой ангел Монкир по тонкому волоску риска. И только тот, кто способен балансировать, сохранить равновесие, кто может покривить своей совестью, пройдет по нему в рай. Те же, что идут прямо, попадают в ад…

Пришло успокоение и к хану, а вместе с ним странное, кощунственное чувство удовлетворенности победой над самим собой: для достижения своей цели теперь он сможет пойти на все. Пускай напрямик идут те, кто думает лишь о своем <я> и своей совести. У него есть Крым.

Он долго ничего не знал о судьбе Сефера Гази. Ему не хватало учителя не из-за укоров совести, а для совета. Теперь он должен был думать обо всем сам. Что делать, чтобы стать могущественным самодержцем, чтобы прикладывать печать только тогда, когда этого пожелает он сам? С чего начать? Истощенный голодом народ рвется за Перекоп, чтобы грабить, а он знает, что сейчас нельзя трогать северных людей. Беи держат в своих руках трон, и выступить против них сейчас еще не хватает сил. Порта пока что еще сильна…

Ислам не принимал никого, даже братьев. Ждал известий от Тугай-бея. Этот железный ногаец стоял в стороне, когда разгорелась борьба при дележе ясыря. Не вмешался, когда хана окружили мурзы. А потом протянул ему руку. Обратиться теперь к нему, признаться в своем бессилии и стать зависимым от него? Нет, надо выждать…

Наконец из крепости прискакал посланец с письмом. Писал Исламу сам Сефер Гази.

<Сын мой, я жив, и придет время, когда вернусь к тебе. Я рад, что ты поступил именно так. Ты доказал, что можешь быть ханом. Однако не злоупотребляй моей наукой, и аллах благословит твои замыслы. С союзниками будь дипломатом, с врагами будь хитер и коварен, как ядовитый змей, а друзей, которые могут пригодиться тебе, не предавай. Друг еще простит, но судьба может порой отомстить>.

Пораженный великодушием аталика, Ислам-Гирей спустился из опочивальни в малую мечеть и долго молился. Потом вышел из дворца один, без сопровождения, и направился вверх вдоль Чурк-су в сторону Качи. Поднялся по тропинке на вершину, откуда была видна резиденция Нурредина Кази-Гирея. Надо было бы поговорить с младшим братом, посоветоваться, как быть с Крым-Гиреем, который оказался на стороне беев. Но нет, еще рано. А может, и совсем не надо… Хорошо, что жив Сефер Гази.

Повернулся и пошел по гребню к Чуфут-кале. Сегодня ему хотелось побыть наедине со своими мыслями. Остались позади буковые безлистые рощи и поляны с промерзшими кустами можжевельника; из низины потянуло запахом весны — там уже зеленела трава, да и на вершинах за кустами можжевельника серели остатки снега,

— Сефер Гази жив! — еще раз повторил вслух. — Он еще вернется ко мне, дайте только укрепиться. А когда упрочу свое положение, тогда народ увидит разницу между мной и моим предшественником. Отменю военный налог, который ввел Бегадыр, восстановлю на Перекопе торговлю солью с гяурами, пусть немного оправится народ, пускай набьет себе брюхо. А потом он последует за мной, куда я захочу. Тогда зажму в кулак Ширинов и Барынов, на первом месте в диване поставлю презираемого Яшлава, и будет он мне служить, как верный пес. А Тугай-бея назову другом. Жалобы людей буду выслушивать на улице и не пожалею для них щедрот своих. А тогда скажу туркам: <Уходите отовсюду: из Кафы и из Ахтиара, из Судака и Керчи!>

Настроение его поднялось. Он вспомнил молодые годы, польский плен, тревогу за ханский престол, турецкую неволю, и вдруг бурною волной ударило в сердце воспоминание… <Ты — хан>. Кто произнес эти слова, ставшие пророческими? Он и Сефер Гази едут из Ак-мечети в Бахчисарай отдать последний долг покойному Бегадыр-Гирею. Сефер Гази учит уму-разуму молодого Ислама. А навстречу — девушка, стройная, тонкая, совсем еще ребенок, и прекрасная, как распускающаяся роза на рассвете. <Ты знаешь, кто я, девочка?> — <Знаю, ты — хан>… Откуда она? Вспомнил, из Мангуша, назвала себя Мальвой. И он обещал найти ее, когда станет ханом. Но это было давно… Возможно, теперь она уже вышла замуж. Но он обещал, и его обещание должно быть платой за предсказание. Лукавить с судьбой нельзя. Надо найти ее и хотя бы поблагодарить… Да, в день намаза он примет посетителей, а Селима пошлет разыскать ее. Пусть просит у хана, что пожелает.

…После обеда в день намаза Ислам-Гирей оделся в легкий костюм воина и в приподнятом настроении, словно и не обременяла его тяжесть ханства, поскакал на коне к Ашлама-сараю, где должна была ждать его юная предсказательница из Мангуша. <Пришла ли, отыскал ли ее Селим? — думал он дорогой. — И что сказать ей, чем вознаградить? А может быть, все-таки спросить, не желает ли она, чтобы хан выполнил свое обещание?> При этой мысли радостное волнение охватило все его существо. Словно юноша, Ислам-Гирей соскочил с коня и стремительно вошел в покои, раздвинув обеими руками портьеры.

Посреди комнаты стояла девушка. Черные брови сошлись на переносице, лицо — бледное от волнения, черные как смоль волосы и темно-синие глаза.

Она стояла с открытым лицом, застыв, слегка вздрагивая. К ней подходил тот суровый и гордый хан, который небрежно бросал на головы людей медные монеты. Ой, нет, не он… К ней подходил тот самый рыцарь, которого она когда-то встретила в Ашлама-дере, — с мужественным лицом, острым пылким взглядом, с выдающейся вперед бородой…

Ислам-Гирей коснулся рукой ее лица и сказал, ласково улыбнувшись:

— Я не могу узнать тебя, красавица. Узнаю разве только твои глаза, синие, точно дарданелльские воды. Видишь, исполнилось твое пророчество, и я готов уплатить тебе свой долг.

— Медными монетами? — тихо спросила Мальва.

— Я сделаю все, что ты только пожелаешь. Но денег, помню, я тебе не обещал… — Ислам в минутном раздумье потрогал бороду… — Я тогда сказал…

— Ты сказал: <Будешь моей третьей, но первой женой>, - закончила за него Мальва, не сводя с хана зачарованного взгляда.

— Это память ума, Мальва, или память сердца? — спросил Ислам, пораженный непосредственностью девушки.

— Не знаю, не понимаю…

— Ты бы согласилась стать моей женой?

— О да! Как же иначе? Я ждала и верила, потому что эти слова сказал мне рыцарь. Только мама ничего не знает…

Хан повернулся к двери.

— Селим! — позвал он. — Скачи в Мангуш и привези сюда ее матушку. Скажи ей: хан кланяется в ноги матери самой очаровательной красавицы в мире и просит прибыть в свои покои…

Им овладела страсть настоящей любви, которой он не изведал до сей поры.

Он схватил Мальву на руки и прижал к себе.

Впервые в жизни Мальва ощутила силу и сладость мужских объятий. Инстинктивный женский протест овладел ею, она выскользнула из рук хана, обессиленная и жаждущая, как тогда — во сне на Чатырдаге.

— Ты великий и могущественный хан… Но я покорюсь тебе не потому, что ты хан. Я люблю… Умоляю, не делай меня наложницей в гареме…